Дмитрий выбежал из леса, перемахнул через какую-то изгородь. Ему некогда искать дорогу. Скорей, скорей в село, к людям. И вдруг он остановился, шлепнулся в картофельную ботву. По сельской улице шли строем немецкие солдаты. Дмитрий пополз назад, к лесу. Он полз по-пластунски, и если бы сейчас увидел его лейтенант Шагаров, непременно похвалил бы: быстро ползешь, молодец, Гусаров... Теперь он подполз под изгородь и только в подлеске остановился, тяжело и учащенно дыша.
«Дурило, мешок с мякиной, недотепа, ротозей, — нещадно бранил он себя. — Сперва нужно понаблюдать за селом, присмотреться, а ты кидаешься очертя голову».
Солдаты остановились у какого-то амбара. Из-за амбара вынырнул кто-то в белой куртке. Повар! У них там кухня! У Дмитрия заныло, засосало под ложечкой. Он сорвал жесткую травинку, пожевал ее. Во рту стало горько. Выплюнул горечь.
На чужую кухню он смотреть не мог и перевел взгляд на другой конец улицы. Улица жила какой-то своей непонятной жизнью. Верхом на палках бегали ребятишки, у колодца остановились, о чем-то судача, две молодицы, поодаль женщина загоняла во двор здоровенную свинью. Дмитрий ничего не слышал, а только видел все, как в немом кино. Его поражала несовместимость увиденного: на одном конце улицы — немецкие солдаты, враги, на другом — бегают ребятишки, судачат молодицы, женщина загоняет свинью во двор. Что это? Как понять? Как объяснить?
Дмитрия охватила злость и на ребятишек, и на молодиц, а больше на солдат, что расселись у амбара и жрут из котелков какое-то варево. Был бы у него пулемет, чесанул бы он по этим жрущим солдатам, подсыпал бы в их варево свинцовой приправочки... Но пулемета у него нет, и не может он помешать солдатской трапезе. Нужно уходить отсюда, пока не заметили. Уходить? А куда? К раненым? А что ты им скажешь? Не мог достать хлеба, потому что село занято немцами? Без хлеба ты не можешь, не имеешь права возвращаться, без хлеба ты им не нужен!
Пригревало солнце. Дмитрий лежал в подлеске и ждал — быть может, солдаты поедят и уйдут из села? Чтобы как-то убить время, он стал читать про себя стихи, что учил в школе.
Еще душа бокалов просит
Залить горячий жир котлет...
Он твердил и твердил эти навязчивые строчки. Злясь на себя, он силился отбросить их прочь, а строчки лезли в голову, прилипчивые и дразнящие, и от этого еще больше хотелось есть, и во рту бушевало половодье вязкой слюны. Он глотал слюну и старался не смотреть в сторону вражеской кухни, а кухня притягивала взор, как намагниченная. Да кто дал право этим солдатам так безбоязненно сидеть на его, русской земле, у русского амбара и скрежетать ложками по котелкам?
Послышался резкий гул. В село входила колонна танков. Танки остановились на улице. Из открытых люков повыползали танкисты — высокие, в черных комбинезонах. Танкисты забежали в тот двор, куда женщина загоняла здоровенную свинью. Во дворе затрещали выстрелы. В следующую минуту танкисты выволокли на улицу свиную тушу и, гогоча, стали запихивать ее в танковый люк.
Танки ушли, а темное облако пыли еще долго висело над улицей.
Перед глазами Дмитрия всплывали плакаты, что всюду были развешаны и в городе, и в военно-учебном лагере. Плакаты кричали: «Убей немца!», «Враг у ворот, отгони его!» Вот он, Дмитрий Гусаров, увидел врага, но не может отогнать его. Он прячется в кустах, он видит, как после завтрака маршируют по улице солдаты. Они сильны, за их спинами — покоренная Европа. Они, вероятно, чувствуют себя хозяевами и этого села, они, вероятно, считают, что им все дозволено: и маршировать, и запихивать в танки свиные туши... Можешь ли ты, боец-доброволец, крикнуть им: «Прочь! Не бывать по вашему!» Можешь? То-то, не можешь... Видит око, да зуб неймет... Бессилен, безоружен, голоден ты, и в том сам виноват. Да, да, сам! Ты покорился воле старшего врача и стал санитарным инструктором, а нужно было отказаться, нужно было, как тот боец, встать перед танком со связками гранат. Может быть, танкисты, что запихивали свиную тушу в люк, потому только и дошли до этого села, что ты не швырнул под их танк связку гранат?
...Странное дело, Дмитрий уснул, пригретый солнцем. Даже не уснул, а вдруг явственно увидел кухню полкового медицинского пункта. Повар Михеич угощает его пирогами. Пироги белые-белые, мягкие-мягкие, точно сделаны из ваты. Пирогов много. Они лежат всюду, они, как сказочные плоды, висят на деревьях...
— Ешь, Митя, ешь, я тебе еще испеку. Аппетит у тебя, Митя, богатырский. Люблю, брат, людей с хорошим аппетитом. — Михеич смеется, хлопает его по плечу.
Дмитрий очнулся. Его действительно кто-то трогал за плечо. Он открыл глаза и увидел сидевшего рядом седого старика в белой домотканой рубахе, в лаптях.
— Этак, братец ты мой, и в лапы угодить не долго, этак, братец ты мой, спать негоже, — с осуждением проговорил старик. — Ты что же тут разлегся? Тебе что, лес мал?
— Ваше какое дело, — хмуро проворчал Дмитрий, отодвигаясь от старика и не зная, что делать, как вести себя.
— Ишь ты, какой сердитый. Из окруженцев будешь, что ли? Приходили тут из окружения... или убегали из бою... Бывали и такие. Война, братец ты мой, сразу говорит, кто на какую колодку сплетен...
Дмитрий злился на себя. Уснул ведь! Как мальчишка уснул и где? Под носом у немцев! А кто знает, что за болтливый дед наведался. Вдруг этот дед крикнет, позовет немцев...
— Война, братец ты мой, дело серьезное, она шутить не любит, — меж тем продолжал говорливый старик, из-под седых бровей пытливо поглядывая на него. Дмитрий тоже приглядывался к деду, в мыслях прикидывая, сумеет ли справиться, если старик начнет кричать и удерживать его. Ничего, справится, дед стар и слаб.
— Руку-то, братец ты мой, из кармашика выними, все равно стрелять тебе нечем, я уж кармашики твои проверил, — с ехидцей проговорил старик. — Я видел, как ты из лесу-то по огороду бежал, а потом наземь шмякнулся и назад... Оно и правильно... Ты кто же таков есть?
— Видите — боец.
— Боец, — усмехнулся дед. — Боец должон при оружии быть, а у тебя, окромя ножичка, ничего нету. Боец, — опять усмехнулся дед и тут же свирепо добавил: — Такие бойцы вон куда ворога допустили! Воевать, сукины сыны, не умеете. Срамота!
Дмитрий вдруг почувствовал свою острую вину перед этим старым человеком.
— Плохо, говорю, воюете, братец ты мой, — чуть мягче продолжал старик. — Да что я с тобой калякаю, что с тебя спрашивать... — Он помолчал немного, потом вздохнул жалостливо. — Отощал ты, вижу. Погодь чуток, принесу тебе того, сего, этого.
И старик исчез. Дмитрию даже показалось, будто перед ним был не живой человек, а какой-то волшебник, бесплотное лесное существо, что оно приснилось ему, как снился повар Михеич с пирогами... Когда-то он читал о галлюцинациях, которые бывают у голодающих... «Глупости, — отмахнулся Дмитрий. — Старик не волшебник, не привидение, а простой колхозник, поможет мне».
Дмитрий верил и не верил в это... Он выбрал позицию поудобней, чтобы все было видно, и если дед окажется предателем и приведет сюда немцев, успеть скрыться.
В селе было тихо. Те солдаты, что завтракали у амбара, погрузились на машины, прицепили кухню и уехали.
— А ты, братец мой, шустрый, — раздался за спиною голос.
Дмитрий от неожиданности вздрогнул, обернулся и увидел знакомого старика, дивясь, как тот мог подойти к нему незамеченным.
— В другое место перебрался? Оно, братец ты мой, может, и правильно. Береженого бог бережет. — Старик смотрел на Дмитрия смеющимися прищуренными глазами, поглаживал загорелой рукой седую бороденку. — Вот харчи тебе, — сказал он. — Бери да неси. Я ведь чую — ты не один, товарищи послали тебя на разведку. Только разведчик из тебя плевый. Ты уж не серчай... Слышь-ка, коли понадоблюсь еще, вон хата моя, вторая с краю. Минаем кличут меня, дед Минай. Ежели что — заходи. Только, братец ты мой, сам должон осознавать — не масленица, так что потихоньку заходи... Ну беги.
Дмитрий поспешил к раненым. За плечами у него висел мешок, а от мешка вкусно пахло хлебом, луком, огурцами. Эти смешанные запахи туманили голову, и опять больно сосало под ложечкой, и во рту бушевало половодье слюны. В какой-то момент, позабыв обо всем на свете и думая только о еде, он бросил мешок на мягкую листву, присел над ним, трясущимися руками развязал... Вот оно, желанное богатство! Ешь сколько угодно, и перестанет сосать под ложечкой... Он впился пальцами в подрумяненную корку большой ковриги. Корка проломилась, как тонкий ледок, и в руках у Дмитрия оказалась ароматная, с зазубринками от пальцев, краюха хлеба...
«Что же ты делаешь, — прозвучал внутри злой голос. — Тебя ждут раненые, а ты жрать расселся».
Будто обжегшись, Дмитрий бросил в мешок ароматную краюшку и испуганно огляделся — не видел ли кто-либо его предательского поступка? Потом вскинул мешок за спину и побежал. Казалось, он хотел убежать от дразнящего хлебного запаха, от неотступной мысли о еде, от сосущей боли под ложечкой. Он спешил, не надеясь на себя и боясь того, что опять остановится, бросит мешок на мягкую листву и жадно уцепится в краюшку хлеба...
