Мне удалось сбежать — соседка помогла. Мы идем по улице, а немец нас сопровождает. Я увидел ее и подвинулся к краю колонны, она подошла ко мне, о чем-то там болтает, а сама меня под руку взяла. Когда немец отвернулся, она меня — раз и вытащила из этой колонны. А отец, дедушка и дядька так и пошли. Их потом послали за Дон.
25-го утром немцы уже навели понтонную переправу через Дон, и машины и пехота устремились на юг.
Ш. ЧАГАЕВ. В июле 42-го я наблюдал воздушный бой над Ростовом, над Олимпиадовкой, в районе Ленгородка. Схватились четыре «Мессершмидта» и два наших ЯКа, такие «верткие» самолеты. Уходили наши бомбардировщики, и два истребителя прикрывали их. Самолеты то взмывали, то устремлялись вниз. Сначала наши подбили один «Мессершмидт», тот задымился и пошел в сторону Гниловской. Один «Мессершмидт» успел в это время подняться выше, другой был внизу. Они начали расстреливать ЯКов. Один загорелся, а другой ушел сам, чувствовал, что ему не справиться с тремя, да и наши бомбардировщики уже улетели. А подбитый ЯК кружил-кружил, задымился. Сначала взмыл вверх, а потом резко пошел вниз, весь в клубах огня и дыма. Он врезался в насыпь между гвоздильным заводом «Пролетарский молот» и бывшим переездом, там сейчас находятся вагоноремонтные мастерские. Летчик выпрыгнул, а спасся он или нет — не знаю. Самолет весь ушел в насыпь, только хвост торчал. Наши, когда вернулись, срезали его, а самолет до сих пор в земле находится. 25 июля на нашей улице началась грабиловка. Опыт у всех был после первой оккупации. Недалеко от нас находился завод «Вулканид», там выпускали разные детали для автотранспорта. Все с наших улиц Дальневосточной и Некрасовской устремились туда. Они непосредственно выходили к этому заводу. Сейчас этот завод называется «Стройкерамика». Двигались туда старики, старухи с тачками, с сумками. Тащили все, что было возможно. Одна девчонка, моя соседка, взяла всего-навсего два портрета — Ленина и Сталина, в таких дешевеньких рамочках. И вот она их прижала к себе и тянет домой. Дотащила до нашего дома. Выскочила одна бабка, ее звали Прохоровна. И кричит: «Ты что несешь?» А та отвечает: «Я хочу их спрятать». А бабушка у этой девочки была коммунистка. А в нашем районе никого не выдавали. Но дома девчонка получила, видимо, нахлобучку, вытащила эти портреты и поставила возле нашего дерева. А все хорошо знали, что за эти портреты можно поплатиться жизнью. Я с дружком взял эти портреты и перенес к следующему дому. Соседи передвинули их еще дальше. Таким образом они дошли до самого конца нашей улицы. Ведь никто их не мог уничтожить — немцев-то еще не было. Когда появились самые первые немецкие мотоциклисты, забрали портреты. Сначала у них был восторг телячий. Но ни стрелять в них, ни рвать их они не стали, положили в коляску и увезли.
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. В нашем доме стояли наши солдаты. Один раз принесли тяжелораненого, у него оторвало ногу. Рядом с ним все время стоял его товарищ, утешал. Врачи были молодые девушки, одна из них — из Ростова. Мама уговаривала ее остаться. Разговор этот проходил перед самым приходом немцев. Мама говорила: «Мы тебя спрячем, ты посмотри, что делается на переправе! Вас всех убьют». Мама уговаривала ее, как маленького ребенка. Девушка возмущалась предложением матери: «Как ты можешь мне предлагать такое?». Я — совсем девчонка, а уже понимала: вот это и есть патриотизм, героизм.
В то время у людей разговоры о том, уходить или оставаться, были совершенно обычной темой. Все думали о самоспасении. У людей были и сомнения — ведь немцы перли вовсю.
В. ЛЕМЕШЕВ. Летом 42-го город горел страшно. От горящего рыбного магазина шел такой жар, что здания напротив стали дымиться, загорелся «Энергосбыт». Стекло плавилось, лилось — кошмар. И в это время летят ночные бомбардировщики — никакого ориентира не надо, все освещено, как на ладони. От бомбежек прежде всего страдало мирное население.
А. КАРАПЕТЯН. К нам во двор пришел военный — Авдей, не знаю уж, какой у него был чин. Он родственник нашего соседа. И остановился вместе со штабом истребительного батальона у нас на квартире. Комиссара звали Николай Иванович Гуляев, сам Авдей ведал у них продовольствием. Был еще с ними какой-то замполит и начальник госпиталя. Госпиталь расположился до самой Первомайской — на телегах и на машинах. Там и раненые, и белье, и инструменты. Рядом во дворе стояла штабная «эмка». Киряли они день и ночь, стреляли-палили в воздух, женщин приводили. Я был у них на побегушках: «Артем, принеси то, принеси другое. Передай тому, приведи этого». Часть-то разбросалась по всей улице. А мама с сестрами пряталась в подвале со своими вещами. Подвалы были набиты битком. У каждого своя свечка, свой узел.
И вот чувствуется, что немцы совсем близко, паника усиливается. Они не только уже бросали бомбы, но из самолетов расстреливали, людей из пулеметов. Во дворе у нас еще расположились две санитарки из того госпиталя. Они то гимнастерки оденут, то гражданские кофточки, в зависимости от слухов, где немцы. Во дворе кучковались солдаты, сержанты, сидят что-то кушают… Подойдешь: «Дядя, дай ружье, самолет летит». Он: «На, постреляй».
Н. КОРОЛЕВА. Наши идут по улице, а я положила руки на забор и плачу. Подходит ко мне офицер: «Не плачь, сестрица. Помоги мне лучше коня где-нибудь пристроить». А конь красивый, белый. Куда же его можно спрятать? И вспомнила: недалеко жил драгель, и показала, куда отвести лошадь.
А. КАРАПЕТЯН. В последние дни перед вступлением фашистов в городе была страшная паника. Некоторые снимали колеса с машин и переправлялись через реку на камерах. Дед Ваня говорит нам: «Ребята, вот немцы прибудут и будем голодать». Подходит к солдату: «Эй, пристрели вот эту корову, а то мычит, спать мешает». Тот шарах ей в лоб. Она упала. «Мальчишки, тащите топоры!» Мы, конечно, не знали, как мясо правильно рубить, покрошили, как попало, вместе с кожурой. А бабки причитают: «Безбожники, что же вы делаете!» Во дворе стояли бочки с водой для тушения «зажигалок». А там уже головастики. Дед нас учит дальше:
«Переворачивайте бочки! Тащите в сарай». Мы стали пересыпать мясо солью. Паника паникой, а мы заготовками солонины занимались. И как нам она потом пригодилась!
В истребительном батальоне был парень Яков, у него был мотоцикл, он был вроде связного при штабе. А штаб не знал, где немцы находятся. Яков должен был ездить на окраину города и узнавать, что же происходит. Авдей говорил: «Мы не можем уйти, мы должны прикрывать отступающих. Они — как смертники в ловушке. Яшка в очередной раз уехал в разведку, помчался на Сельмаш. А штаб сидит дома. В это время прошли по улице первые немецкие танки. Они шли с закрытыми люками. Почесали куда-то по улице, что вокруг происходит, их не интересует. Они отвечали только на выстрелы. А армия валяется по всей Нахичевани. Комсостав моментально стал переодеваться. Первыми переоделись начальник госпиталя и Авдей, у них одежда была уже заготовлена. А Николай Иванович был такой здоровый, мордатый, в общем, громадный человек — одежды для него не нашлось. Зовет меня: «Артем, тащи мне вещи». Еле рубаху напялили брюки короткие, обуви не нашлось сапоги армейские были тогда зеленые, брезентовые. Он кричит: «Бели мне сапоги!» Встал я на корточки, мажу сапоги зубным порошком. Получилось чучело.
Прибежала мать. А она у меня была кандидатом в члены партии. Активистка, в красной косынке бегала, больше занималась общественными делами, поэтому нас отец в детстве смотрел. Они к ней: «Спасите нас!». Начальник госпиталя говорит: «Я вас прошу, скажите, что я ваш муж. Спасите, у меня трое детей». У него почему-то еврейский акцент прорезался. Так человек был напуган.
Сначала мы их потащили в подвал, где сидели все жители. Как увидел народ, что мы пришли с такими амбалами, — в крик. Всем же ясно, что это переодетые военные. Все на нас напором: «Хотите, чтобы нас всех перестреляли?» Ведь по опыту первой оккупации знали: за укрывательство красноармейцев — расстрел. Не только их не пустили, а еще и нас выгнали и шмотки наши выбросили. А кто-то даже крикнул: «Предатели, не воюют, а по подвалам прячутся! Тащите пулемет, сейчас их перестреляем».
Берем мы этих четверых и тащим на 16-ю линию к нашим родственникам, Те, как увидели: ой! в обморок упали. Хоть отливай. «Куда вы их привели, у нас же семья. Уходите! Мы погибнем». А куда деваться? Повели мы их на квартиру на 6-й линии, где никто не жил, там и пристроили.
А когда они переодевались, оставили свои пистолеты, портупеи, на которых были написаны их фамилии, имена — отчества. Я все это спрятал в сарай. И скоро они пригодились.
Только я отвел комсостав истребительного батальона, который стоял у нас на квартире в другой дом, на 6-ю линию, и сразу домой. Возвращаюсь, слышу пальба. Перелез через забор и из разбитого окна разрушенного дома на 18-й линии попадаю прямо в наш двор. И вижу такую картину. Оказывается Яков, который был в штабе связным, вернулся с Сельмаша. Он уже знает что немцы в городе. Кинулся, а командного состава нет. Солдаты ему говорят, что они уже умотали. Он хватает автомат, гранату и выскакивает на улицу. А танки уже идут с открытыми люками, почувствовали безопасность. Немцы по пояс. Он бросает гранату, попадает прямо в башню танка и убивает двух танкистов. Танк разворачивает пушку и как шарахнет. Попал в троллейбусный столб. Их перед самым началом войны поставили, тогда троллейбусы стали ходить. Яков встал за дерево — и из автомата. И кричит: «Мать вашу-перемать!».
