самый глухой медвежий угол края, где найдены богатые запасы отличнейших фосфоритов.
Широнина потянуло в родные места.
Николай Никитич с затаенной гордостью смотрел на приехавшего сына. Петро покидал Кирс неоперившимся птенцом, но крылья крепнут в полете, и возвратился он возмужавшим, хватким к любому делу, начитанным комсомольцем. За плечами была большая школа жизни. Видно, впрок пошел зачин — отцовские шпингалеты и заслонки, которые помогли сыну в первые годы его учения.
Петр поступил в школу инструктором по труду и одновременно стал учиться в педагогическом техникуме.
Через три года он преподавал историю. Что побудило Широнина выбрать именно этот предмет? Может быть, то волнующее сопоставление старины и нови, которое делало в эту пору столь ощутимым убыстряющийся полет времени над страной? Разве не об этом стремительном ускорении времени свидетельствовал каждой своей улицей и захолустный Кирс — по годам ровесник Петербурга, Кирс, встряхнутый и преображенный великим переломом. Разве не об этом же говорил тот факт, что расположенные поблизости Березовские Починки, куда в свое время царским правительством был сослан Короленко, и Нулинск, где был в ссылке Дзержинский, стали строительными площадками для предприятий, немыслимых ранее в этих таежных лесах? Наконец, разве не в этом же ускорении времени убеждало все то, что пришлось Широнину увидеть в стране в годы его отлучки из Кирса?
История родины, за каждой страницей которой зримо представлялся труд, пот и кровь старших поколений, история, воодушевленно творимая руками его поколения, вызывала обостренный интерес, манила, влекла. Так он выбрал этот предмет и стал одним из самых молодых учителей истории во всей округе.
Встреча с Канунниковым всколыхнула в самых дальних уголках памяти все это пережитое и прожитое.
Сейчас, подъезжая к приречному селу, где располагался штаб части, Широнин невольно подумал и о предстоящем — о том, что ждет его самого и Канунникова в грядущих боях.
Не случайно он не утерпел и высказал своему недавнему ученику недовольство пребыванием в лыжной бригаде. Может быть, и не следовало, чтобы не сбивать с толка паренька так откровенно говорить о своих огорчениях? Армия есть армия! В ней каждому свое место, и угадать ли солдату наперед, где именно и на какие именно весы ляжет его доля, его вклад в победу? Но Широнину трудно было сдержаться и смолчать.
Закончив пехотное училище, он летом сорок второго года был направлен в один из районов Татарии, где формировалась лыжная часть. В знойное лето с утра до позднего времени на специальном лыжодроме красноармейцы тренировались в ходьбе на лыжах. Для этого вырезались в земле длинные углубления, их наполняли ветвями хвои, и лыжи скользили по хвое, как по снегу. Изволь, упираясь палками в горячий песок, делать перебежку; изволь лечь на лыжи и, обучая солдат, переползать по-пластунски, чуть не приникая лицом к острым иглам сосны… Это была черновая, полная неминуемых условностей учеба солдата… Широнин понимал ее необходимость, и, однако, с какими думами приходилось заниматься ею, когда знаешь, что не условная, а реальная угроза нависла над Сталинградом, когда знаешь, что не условный противник, а озлобленный, ожесточенный враг подошел к берегам Волги…
Поздней осенью часть была направлена на фронт. Она участвовала в боях за Бобров. Затем стала в оборону… А тем временем юго-восточнее грянула Сталинградская битва. Все говорило о том, что вот-вот бои перекинутся и на этот участок фронта.
Маршевая рота, которую вел Канунников, как и встреченные Широниным другие свежие части, подтягиваемые к переднему краю, потому так и обнадеживала Петра Николаевича.
Он первый и привез на плацдарм многозначительную весть о том, что подходит пополнение.
В этот день первому взводу выпал черед баниться. Болтушкин заранее, с утра, послал к реке Нечипуренко и Злобина, чтобы они натаскали воды да пожарче натопили баню. Спустя несколько часов повел туда всех своих людей, оставив в окопах дежурным лишь одно отделение.
Если бы с поймы не тянуло знобким, с запахами молодого ледка ветром, можно было бы подумать, что река еще не стала и продолжает свое течение. По верхнюю кромку некрутых берегов налитая морозным молочным маревом, она словно непомерно разлилась, казалась большей, чем обычно, и паровала совсем так, как парует и дымится на какой-нибудь ранней июльской зорьке. К этому времени солнце еще не успевает отогнать туман в глухие протоки, в прибрежные лески и овраги, и струи даже на стрежне скользят матово-голубые, зыбкие… Сейчас на реке только кое-где темнели не затянувшиеся льдом промоины — следы недавней бомбежки, да у самого берега виднелись проруби, вырубленные саперами для хозяйственных нужд.
У одной из таких прорубей, по краям которой неисчислимым множеством игольчатых граней искрился снег, хлопотали Злобин и Нечипуренко.
— Ну и знатная же баня будет, товарищ старший сержант! — с воодушевлением воскликнул Нечипуренко, завидев Болтушкина. Солдат лихо рванул из проруби пудовое ведро, вода в котором дымилась, как кипяток, рукавом шинели смахнул с лица пот, шагнул к берегу.
— Да вы что же взвод подводите, не наносили еще, что ли? — озлился Болтушкин.
— Полный порядок, товарищ старший сержант… Это мы уже про запас… для любителей студеной. А горячей уже столько, что хоть дюжину кабанов можно шпарить.
В просторной землянке, где находилась баня батальона, действительно было натоплено на славу. Под двумя железными ребристыми бочками из-под бензина, вделанными в приземистую плиту, пожирая валежник, бешено гудело белое пламя. Его залили, приоткрыли дверь, чтобы выветрился угар, и лишь потом стали раздеваться. Андрей Аркадьевич даже пошевелил ноздрями, жадно ловя запахи сухого пара и ржаной соломы, которой щедро был устлан пол землянки.
— Вот это удружили, вот это по-нашему, по-нижегородскому, — приговаривал он, сбрасывая в предбаннике шинель, ватник и прочую солдатскую одежку.
И через минуту, словно бы не поредевший взвод, а по крайней мере полного состава рота оказалась в землянке, таким шумом она наполнилась.
— Хлестнем еще, а? Еще ведрышко, братцы! — попеременно, с упоением кричали то Болтушкин, то Злобин и добавляли еще и еще воды на накаленные каменья печи. И они оба, и Скворцов и Грудинин, норовили побольше хватить легкими того огненно-томленого воздуха, что был у самого верха, у задымленных черных бревен. А Бабаджян и Исхаков, не привыкшие к таким баням, боялись приподняться с соломы, плескались внизу, где холодным током бродил приятный сквознячок, и только пересмеивались с приятелями. Но когда Злобин озорно распахнул дверь, выскочил наружу в чем мать родила и, исступленно вскрикнув, набрал в пригоршни снега и стал им растираться, глаза Бабаджяна расширились в неподдельном ужасе:
— Товарищ помкомвзвода, да что же вы
