— Не сомневаюсь, — ответил Матьяш. — Но я не фашист. И все мы не фашисты. А он… — Матьяш без всякой злобы взглянул на Брюнинга и докончил: — А он не очень убежденный фашист. Я это знаю. Я это чувствую. — Махнул рукой, в которой держал шлем с очками, и кивнув Мартинесу: «Пошли», не спеша побрел к своей машине.
3
Вот таким был венгерский летчик Матьяш Сабо. Никто никогда не видел его угрюмым, обозленным, надолго чем-то опечаленным. Он даже на пленных фашистов смотрел с улыбочкой, в которой презрение смешивалось с иронией человека, твердо уверенного, что любой фашист рано или поздно должен кончить только так: или плен, или смерть.
Над ним часто посмеивались: «Слушай, Матьяш, может, ты по натуре монах? Монахи, говорят, тоже не носят в душе зла против своих врагов. Как и ты…» На что Матьяш неизменно отвечал: «Человек не может родиться фашистом. Фашистом его делают потом. Обманывают его, оболванивают и даже приказывают, чтобы он стал фашистом. А когда над ним никто не стоит с дубинкой, он опять становится человеком». — «Гитлера, Муссолини, Франко — тоже оболванили?» — «Гитлер, Муссолини и Франко — совсем другое».
И вот к нему пришла страшная весть: убили Матьяша Доби и Матьяша Бало. Рассказали со всеми подробностями, как они погибли. Он сидел на траве, обхватив руками колени и закрыв глаза, слушал. Падает, простреленный пулей анархиста, Матьяш Большой. Долго сидит рядом с ним Матьяш Маленький, а потом встает и идет на смерть. В него стреляют, он падает, потом начинает ползти. Окровавленный, с перебитыми ногами, с волочащейся по земле рукой. И ждет, и верит — те, кто остался позади него, тоже должны пойти…
Матьяш Маленький, Матьяш Большой…
Мир опустел…
Опустела душа Матьяша Сабо…
Сколько времени прошло с тех пор как они расстались, но Матьяш Сабо никогда не чувствовал себя одиноким. Ничего, что все это время их не было рядом — они думали друг о друге изредка давали о себе знать друг другу, значит, они были вместе. А теперь…
Матьяш Маленький, Матьяш Большой…
Мир потускнел…
Темное небо упало на землю, придавило ее, сплющило, чернью покрыло все светлые краски. Куда ни глянь — всюду мрак, и черные вихри, кружатся над землей. И вползает в душу Матьяша Сабо страх одиночества. Он открывает глаза, видит людей, слышит их голоса, но страх одиночества не отступает, И тоска обволакивает сердце Матьяша Сабо, а вместе с тоской приходит к нему и ненависть. Анархисты, франкисты, фашисты всех мастей как бы сливаются в один мутный поток, и одна мысль об этих исчадиях ада приводит Матьяша в состояние, близкое к безумству.
Хуан Морадо все видит, все понимает и чувствует. Под разными предлогами он не пускает Матьяша в бой, боясь, что однажды тот потеряет власть над собой и погибнет. Мартинес против этого, Кастильо тоже. Кастильо говорит Матьяшу Сабо:
— Мексиканец упрямый, как двадцать старых сеньор вместе взятых. Единственное, что можно сделать, — это перехитрить мексиканца. Ты все правильно понял, Матьяш?
— Пока я ничего не понял, — Матьяш пожимает плечами. — Мексиканца перехитрить очень трудно.
Кастильо советует:
— Чаще улыбайся. Сделай вид, будто твоя душевная рана подживает. Покажи, что ты совсем остыл и стал нормальным человеком.
— Я разве ненормальный человек?
— По-моему, нормальный. Мартинес тоже так считает. А мексиканец думает иначе. Он думает, что после гибели Матьяша Маленького и Матьяша Большого ты свихнулся.
И Матьяш Сабо начинает чаще улыбаться. Особенно в присутствии Хуана Морадо — командира эскадрильи. Он даже заставляет себя громко смеяться, хотя порой и невпопад. Смеется, а мексиканец видит в его глазах бешеный огонь, видит в них неугасшую тоску и все понимает. Он говорит Матьяшу:
— Если это у тебя не пройдет, я отправлю тебя в госпиталь. Будешь лечиться. Будешь ходить в белом халате, как доктор.
А Кастильо говорит Хуану Морадо:
— Это у него само не пройдет. И если ты отправишь его в госпиталь, он совсем свихнется… Матьяш должен драться. Должен бить фашистов. Тогда это у него пройдет.
Мартинес поддерживает Кастильо:
— Правильно. Мы приехали в Испанию не для того, чтобы ходить в белых халатах. Здесь каждый летчик на счету, а Матьяш Сабо — один из лучших летчиков! — сидит на земле. Все это может кончиться тем, что однажды он сбежит в окопы и будет драться там как пехотинец.
— Матьяш Сабо не анархист, — возражает Хуан Морадо, — Он знает, что такое дисциплина…
И все же, когда обстановка на фронте особенно осложнилась, Хуан Морадо разрешает Матьяшу вылететь на боевое задание. Но предупреждает Мартинеса:
— Ты будешь за него отвечать.
— Буду, — соглашается Мартинес, а Кастильо добавляет: — Мы все друг за друга отвечаем.
* * *
Над Мадридом снова завязались ожесточеннейшие воздушные бои.
Порой начинало казаться, будто воронье слетается к Франко со всего мира, и сколько его ни истребляй, оно не убывает, а плодится на глазах: одна за другой летят на столицу Испании армады «юнкерсов», «хейнкелей», «фиатов», «ньюпоров», гудят над городом сотни моторов, воют тысячи сброшенных бомб, Мадрид корчится в пожирающем целые кварталы огне, и гибнут, гибнут каждую минуту люди, молясь и ненавидя, умоляя и проклиная…
Генерал Сиснерос был вынужден стянуть к Мадриду поредевшие части своей авиации — истребительные и бомбардировочные полки, в том числе и полк Риоса Амайи. Летчики интернациональной эскадрильи Хуана Морадо, измотанные непрекращающимися боями, отдыхая после очередного вылета в кабинах латаных-перелатаных машин, тут же и подкреплялись принесенными механиками бутербродами и чашкой кофе. И с минуты на минуты ждали: сейчас прозвучит команда на вылет — и в бой.
А пока перебрасывались короткими фразами:
— Эй, Кастильо, чем залатали хвост твоей «моски»? Куском юбки гуапы?
— Кальсонами твоего деда!
— Послушай, Тронкосо, правду говорят, что в бытность твою тореадором бык пропорол тебе ягодицу?
— Черт возьми, откуда Франко берет авиацию? Каждый раз в воздухе видишь новые машины.
— Их присылают ему дьяволы…
Артур Кервуд недалеко от аэродрома сбил «Ю-82». Летчика, молодого немецкого щеголя с усиками а-ля Гитлер, выбросившегося на парашюте, притащили на аэродром рабочие кожевенного завода. Один рукав его черного реглана был оторван, под глазом — синяк, усики а-ля Гитлер имели жалкий вид, на щеках — потеки слез, смешанных с красноватой пылью.
— Почему плакал?
— Они меня били, — смотрит на рабочих с тревогой и опаской.
— Били? Мы тебя били? Ах ты ж, сукин сын, еще и врет! — К нему подступил пожилой рабочий с засученными по локоть рукавами. — А ну-ка повтори, что ты сказал?
— Я ничего не сказал. Я не плакал.
— Откуда прилетел? Где получил самолет?
— Прилетел из Германии.
— Из Германии? Как же ты летел?
— Через Францию. Не я один. Пятьдесят семь машин. В Германии нам сказали, что над территорией Франции нас никто не тронет… Так и было…
— Ах, сволочи! И это Франция! Где те, кто брал Бастилию? Где настоящие французы? Куда подевались потомки Жанны д'Арк?
Это шумел Кастильо. Размахивая кулаками с остервенением, будто разгоряченный конь, притопывая ногами, он поглядывал то на Матьяша Сабо, то на Мартинеса и продолжал:
— Эти политические импотенты, французишки, дождутся, пока Гитлер приложит к их задницам горячий прут. Вот тогда они взвоют, вот тогда запищат. Над их страной пролетают сотни фашистских машин, а они глядят на них, задрав кверху морды, и молчат!
— Не все молчат! — Это уже Эстрелья. Она подступает к Кастильо, глаза ее горят и выражают явное негодование. — Кто ты такой, чтобы марать грязью всех французов? Ты знал Гильома Боньяра? Ты знаешь Арно Шарвена, который сейчас, вот в эту минуту, дерется с фашистами?
Эстрелья в последнее время стала взвинченной, на ее похудевшем, красивом лице будто навсегда застыло чувство томительного, безнадежного ожидания, и от этого лицо казалось преждевременно постаревшим и удрученным. Кастильо побаивается Эстрельи и сейчас медленно отступает, стараясь укрыться за спиной Мартинеса.
— Ты что? Ты что? Я знаю Арно Шарвена. Но я не о нем. Слышишь, я не о нем!
— По машинам!
Хуан Морадо первым выруливает на старт и первым взлетает. «По машинам!» — никакой другой команды он не дает: все и так до предела ясно. К Мадриду снова рвется туча воронья, над Мадридом через несколько минут закипит неравный бой, из которого не всем суждено будет вернуться…
4
Под ними проплывал рабочий квартал Мадрида Куатро Каминос. В дыму, в огне, в предсмертных стонах раненых, в искалеченных телах убитых.
Это работала фашистская артиллерия. Там, откуда залпами летели снаряды, прекрасно знали: в Куатро Каминос никаких военных объектов нет, там не сосредоточиваются республиканские войска, но зато в Куатро Каминос много старых лачуг, в Куатро Каминос осталось много детей, отцов и матерей тех, кто не пускает фашистов в Мадрид. Смести с лица земли, уничтожить, сжечь! И сотни, тысячи снарядов рвутся в рабочем квартале Мадрида, в щепки разнося старые лачуги, в которых молятся старые испанки в черных, траурных платьях и плачут голодные дети.
