— Стрелять буду! — в бешенстве закричал Красуляк, вырвал из рук Никонова винтовку, выстрелил раз, другой, третий…
Двоих командир полка свалил, стрелял метко, а остальных, которые все бежали, спас Иван, решительно отведя ствол винтовки в сторону.
— Ты чего?! — заорал командир.
— Бесполезно, — ответил Никонов. — Всех перестреляете — не остановятся. В сполохе они, очумели от страха. Бесполезно стрелять. Отдайте винтовку.
— Держи, — остыл Красуляк, протянул оружие Ивану, огляделся. — Мы с комиссаром отойдем, а вы нас прикройте. Тут не НП теперь, а тир, и мы в нем — мишени.
Дом горел весело, в траншее стало жарко. Никонов подумал: «Начальство-то мы прикрыли, они отошли, а самим теперь как выбираться? При таком освещении мы у немцев как на ладони. Прежним путем нам не уйти». Он понимал, что теперь надо применить какую-либо военную хитрость. Подозвал телефониста Поспеловского, тот только один и остался при нем, объяснил:
— Двинемся перебежками перед амбразурами, у самых домов. Проскочишь амбразуру — и сразу ложись. Желательно в яму.
Так и пошли. Подбирались к очередной амбразуре и, полусогнувшись, шмыгали мимо нее. Немец спохватится, даст очередь, а они уже далеко.
Пока Иван в кошки-мышки со смертью играл, мимо пулеметных стволов бегал, то думал с тоской: гранат бы! Хоть бы по одной покидать гансам, мандрилам нечесаным, в дырки. Но с гранатами дело обстояло худо. В большой они находились тогда нехватке, и трехгранный надежный штык подкрепить было нечем.
Так они с Поспеловским и преодолели всю линию обороны станции. Потом повернули налево и оказались у своих. Их привели в избу, где Никонов увидел собственного комполка, еще человек пять других командиров.
Вел с ними разговор представитель 2-й ударной, полковник Кравченко. Поначалу наорал на лейтенанта: «Кто такой?! Пошел отсюда!»
Красуляк вмешался:
— Мои люди, товарищ полковник. Никонов у меня завроде начштаба…
— Ладно, — махнул Кравченко, — пусть сидит. А вы все доложите, сколько у вас осталось людей.
Но тут он заметил, что один из командиров полков задремал.
— Спишь, сукин сын, на обсуждении боевых действий! — сорвался на крик представитель штарма. — Застрелю на месте!
Никонов вздохнул. Столько раз он это слово на войне слышал, что даже привык к нему. Уж на что до крайности аккуратный, все делает толково, приказы исполняет справно, а и ему кричали «застрелю» не раз… Зачем?
Бедняга комполка поднялся с места, пошатываясь.
— Четвертые сутки лежим на снегу, товарищ начальник, — просипел он. — Не евши тоже… Опять же на морозе… А тут в тепле разморило. Виноват…
— Сиди, черт с тобой, — смилостивился Кравченко. — А вы, кто рядом, толкайте его, если снова заснет. Докладывайте, сколько осталось людей в полках.
У одного оказалось пять человек, у другого шесть, у Красуляка даже семеро. А всего в шести полках набралось тридцать пять человек.
— Объявляю вас оперативной группой. Старший — Красуляк, — распорядился Кравченко. — Ставлю задачу: к утру взять Спасскую Полнеть. Выполняйте боевой приказ!
— А подкрепление? — подал голос один командир.
— К утру обещают прислать, — ответил представитель штаба армии. — Но до того надо взять поселок.
Когда пришел новый ясный день, наступавших на поселок остались считанные единицы. Правда, обещанное пополнение попозже прислали. С ним пошли в атаку с правой стороны шоссе Новгород — Ленинград и снова отбили водокачку. Но больше не осилили. К вечеру атаки прекратили, новые силы тоже иссякли. Командиры полков, Красуляк и Дормидонтов, положив своих красноармейцев, решили вернуться на исходные позиции.
Они перешли речку у моста, стали подниматься на берег, и тут их выцелил немецкий пулеметчик. Дормидонтова убил наповал, а Красуляка незначительно ранил в руку.
У Сталина болела голова. Он вызвал Поскребышева и чай велел заварить покрепче, нежели это делалось по обыкновению. Конечно, можно было снять боль, добавив в чай коньяка, однако вождь справедливо полагал, что прием спиртного с утра вовсе не опохмеленье, а обычная пьянка, только в начале дня. Но товарищ Сталин не может не работать в такое тяжелое для страны время, как бы он себя плохо ни чувствовал. Он дотерпит до обеда и тогда может позволить себе выпить рюмку доброй русской водки, которую предпочитает любым напиткам мира. Водка так хорошо разгоняет кровь, да еще если смягчить ее горечь, запив глотком хванчкары или киндзмараули.
Спиртное вождь пил каждый день, и в праздники, и в будни. Первый раз за обедом, после шести часов пополудни. Этот обед, на котором решались судьбы страны, переходил в ужин, затягивался до полуночи и дальше. Сталин любил играть роль радушного хозяина, который щедро потчует гостей, заодно зорко наблюдая за поведением и произносимыми подвыпившими соратниками фразами.
Но вчера Сталин сам перебрал спиртного. Вождь начинал чувствовать: ему передавалась неуверенность и робость, которые постепенно охватывали того невзрачного и щуплого человека по имени Иосиф Джугашвили, живущего в сталинском незыблемом и гранитно-бронзовом могущественном обличье.
«А голова болит у товарища Сталина», — мысленно усмехнулся он, и от этого тайного остроумия ему полегчало.
Поскребышев принес заказанный чай, и Сталин, коротким кивком поблагодарив помощника, спросил:
— Что у нас с утра?
— Награждения, товарищ Сталин…
Поскребышев знал: эта часть работы для вождя самая приятная, а поскольку о головной боли товарища Сталина ему тоже было известно, то помощник и предложил начать рабочий день с рассмотрения представлений к высшим наградам. Одарять ими хороших людей Сталин любил. Тогда он физически ощущал себя Отцом миллионов винтиков, которые все вместе составляли смонтированный им, Великим конструктором, небывалый по силе и могуществу государство-механизм. Воочию представала оборотная сторона проводимой им политики обострения классовой борьбы при победившем социализме. Врагов народа, вредителей и диверсантов, инакомыслящих — к стенке и в лагерь. Тем, кто с нами, — ордена и медали. Сейчас, когда шла война, Сталин придавал наградам особо большое значение. Чтобы оперативнее осуществлялся процесс, широкие полномочия получили командующие фронтами, Военные советы, которые могли самостоятельно определять уровень награды, до Красного Знамени включительно. Ордена Ленина и Золотые Звезды Сталин распределял сам. Конечно, потом это формально закреплялось калининским указом, но без визы вождя Михаил Иванович и шагу самостоятельно сделать не мог.
Пока Сталин просматривал наградные представления, он допил чай и велел Поскребышеву принести еще. Скоро явится Василевский с бумагами… Видеть его Верховному не хотелось, ничего приятного попович сказать не может. Да, помощнички у товарища Сталина никуда не годятся, разве можно с ними по-настоящему воевать с фашистскими наглецами и тем более выиграть войну. Один Мехлис чего стоит: просрал Крым фашистам. Но Мехлиса расстреливать товарищ Сталин не захотел. Если всех расстреливать, с кем тогда ему бить немецко-фашистских оккупантов?! Всё хотят свалить на товарища Сталина, и войну тоже…
С Мехлиса он снял по два ромба и понизил в должности. Для самолюбивого Льва этого хватит. Человек он лично преданный Верховному, еще поработает на общее дело. И Главпур у него товарищ Сталин отобрал, поручил его заботам Щербакова. Саша тоже лично предан. Хотя и закладывает иногда лишнее за воротник, но кто из нас без греха, в кого бросим камень?
— Василевского сегодня на полчаса позднее, — распорядился Сталин. — Поработаю там…
Это означало, что он отдохнет в задней комнате, где располагался его второй кабинет, туда никто, кроме прислуги, не допускался.
Вчера Василевский, который вместо заболевшего Шапошникова руководил Генштабом, сообщил Верховному о том, что противник отрезал 2-ю ударную и отдельные части двух других армий. Войска Волховской группировки теперь сражаются в отрыве от основных сил фронта.
— А что же генерал Хозин? — спросил Сталин.
— Готовит одновременные удары с запада и востока, — ответил Александр Михайлович.
— Генерала Власова надо выручать, — наставительно произнес Сталин. — Мы не можем рисковать такими полководцами. Что с Ефремовым? Узнали, почему фашисты хоронили советского генерала с оркестром?
— Версия пока одна: из уважения к мужеству противника, — пожал плечами Василевский.
— Какое уважение к врагу? Что за толстовские проповеди, понимаешь? Вы забыли, что являетесь военным человеком, товарищ Василевский, а не каким-нибудь духобором. Врага надо не уважать, а уничтожать! И если оккупанты хоронят коммуниста Ефремова с отданием воинских почестей, значит, в чем-то считают его своим. Иного быть не может, товарищ Василевский! Хорошо, с этим разберется Лаврентий Павлович, он сделает это профессионально. Что еще?
