— Ну, как дела у инвалидной команды? — преувеличенно бодро спрашивает у раненых, подходя к нашему костру. Щелкунов. — Баланда готова? Меня в компанию берете? У вас что? Заправить нечем?
— Баланду дымком заправили. А Ольга самсоновская целый котелок зажимает, — грустно отвечает Казаков, напарник Бурмистрова по котелку.
— Врешь! — хмурится Щелкунов. — Не знал я, что у нас еще капиталисты имеются. Раскулачим!
Боков идет мимо, выскребывая на ходу котелок. Румянец его заметно спал. Он только что вернулся из Хачинского леса.
— Ну как там, в нашем Хачинском лесу? Самарин тоже вернулся?
— Сейчас пошурую насчет добавки и Самсонову доложу, — отвечает Боков. — Советую послушать. Самарин голодным спать завалился. Мы на конях туда и обратно…
Щелкунов вдруг расплывается в радостной улыбке, подмигивает нам и говорит:
— Да ты, Васек, никак баланду трескаешь? Не жирно. А где же сметана, яйца и молоко?
Боков даже подскакивает от неожиданности: — Сметана, яйца? Разве есть у кого?
Щелкунов смеется. Мы улыбаемся, не понимая еще, куда он гнет.
— А в Москве-то тебе, — говорит злорадно Владимир, — восемьсот граммов хлеба на день полагается, маслица трохи, сахарок, картошка, крупа…
Боков глядит на Щелкунова в недоумении.
— А ты вспомни, — продолжает тот, — что ты после Вейно говорил, когда маслозавод мы разгромили. Думал — на курорт приехал, на санаторное питание…
И мы все сразу вспомнили тот далекий июньский день после разгрома Вейно, кадки с маслом, бидоны с молоком, ящики яиц… Что ж, партизанское счастье переменчиво!..
Боков, усмехаясь глазами, вешает голову.
— Да, брат, говорит он, — и пивка в Москве можно выпить — в очереди только постоять надо.
— То-то, — торжествует Владимир. — Теперь затягивай ремень потуже. А эти пока еще ничего себе живут, — оглядывается он на Самсонова.
Еще издали мы услышали приглушенный хор раздраженных голосов. У командирского костра нередко теперь грызутся друг с другом Самсонов и Кухарченко, Ефимов и Козлов Все они разные люди, одно у них общее — то, что нет у них га них, как у меня, друзей-товарищей. Ослепленные поклонники, подхалимы есть, а друзей нет.
2
Самсонов с деланным спокойствием насвистывает песню о Ермаке, сидит над картой, рваной, до дыр протертой на сгибах, — картой потерянного партизанского края. Ольга возится с отрядным поваром у костра. Покрикивает на него. Ее тон карикатурно схож с командирским тоном Самсонова. В нос ударяет невыразимо приятный запах блинов. Шипенье сковороды звучит музыкой в наших ушах. Кухарченко и Женя сидят тут же с алчными глазами, следят за тем, как растет аппетитная горка блинов. Кухарченко, когда мы подходим вплотную к костру, воровато протягивает руку в черной кожаной перчатке — память о мотоцикле — к блинам. Женька шлепает его по руке. Кухарченко виновато ухмыляется, облизывается. Козлов злобно плюет и уходит. За ним по знаку Самсонова спешит Ефимов.
— У тебя, Ольга, котелок жира имеется? — деловито осведомляется Щелкунов. — Факт! Дай-ка нам жиру, раненые вот жалуются — этот суп только пучит пуп, баланда поперек горла комом встает.
Самсонов недовольно поднимает брови. Лицо Кухарченко принимает заинтересованное выражение. Ольга отвечает лаконичным отказом.
— Да ты что, кулачка, что ли? — агитирует ее Владимир. На худой шее его вздуваются жилы. — Ты брось эти единоличные фокусы! У нас тут все общее, у нас только раненым поблажка делается! А ты?.. Нехорошо! Вот и товарищ капитан тебе скажет…
Лица Баженова, Казакова, Бурмистрова бесстрастны. Мы выжидаем. Самсонов взывает взглядом к помощи Кухарченко. Кухарченко злорадно усмехается.
— Не до жиру, быть бы живу, — ухмыляется он.
Но Самсонов тут же показывает, что мы недооценили его. Напуская вдруг на себя суровость, он говорит нам всем:
— Да, да, Ольга, отдай жир раненым. Я сегодня же распоряжусь, чтобы в моей бригаде покончили с этой подхалимской затеей — штабными кухнями. Перцова я уже снял за все эти безобразия, попадет и другим на орехи. Партизанские командиры должны питаться из одного котла с бойцами.
Ольга, поняв, что никакие возражения уже не помогут, молча и неохотно вручает нам котелок. Кухарченко оглушительно хохочет, лезет под шумок за блином.
Когда мы отошли с трофеями, Баженов размешал жир в баланде ложкой, держа ее в левой, здоровой, руке, и так объяснил поведение Самсонова:
— Такие начальники всегда, как припрет, в демократию начинают играть и в любви к нашему брату признаваться.
Я оглянулся на Самсонова. Он опять склонился над картой и такой напустил на себя глубокомысленный и многозначительный вид, словно обдумывал последние детали генерального сражения второй мировой войны. Да, не тот уж Самсонов. А если ему все-таки удастся собрать и снова объединить бригаду? Он, кажется, хочет этого, и, пока он стремится к этому, он работает на нас. Так ли это?.. Не свыкся ли я с ненормальным положением в отряде? Не ищу ли просто оправдания своей бездеятельности?
Котелок пуст, дымя догорает костер, приятное тепло охватывает все тело, приливает к озябшим в грязных сапогах мокрым ногам. Клонит неудержимо ко сну. В ушах шумит от бессонницы, гудит голова. Прошло двое суток — двое суток без сна. Щелкунов, так и не притронувшись к баланде раненых, уходит ополоснуть наш котелок. Алеся приходит из лесу, собрав для нас почти целый котелок ежевики. Мы съедаем ежевику, а Алеся стелит нам постель: собирает еловые лапы, расстилает свой пиджак. Она положит под голову наши вещевые мешки и укроет меня и Баженова своим байковым одеялом и немецкой шинелью Черного. Хорошо… Но как же быть с Самсоновым?..
Теперь, когда Полевой и многие наши друзья остались в Хачинском лесу, я нещадно ругаю себя за упущенные возможности — объединившись, мы могли бы найти путь к могилевским большевикам, послать человека за фронт или завладеть рацией.
Тяжелую ответственность возложил ты на меня, Богомаз! Разве не чувствую, не понимаю я, что, умывая руки от решительного, незамедлительного вмешательства, я сам совершаю преступление.
3
У палатки Самсонова сгрудились партизаны. Я иду к ним.
Боков, по своему обычаю, рассказывает очень скупо, экономя слова:
— Немцы, видно, знали точно, где лагеря наши: сразу нашли их и разорили. Наш лагерь тоже разрушили, «гробницу» сожгли, арсенал взорвали. Но за это они здорово поплатились. Не знали, что в землянке боепитания с полтонны взрывчатки было, а то и больше. Подрывников на мелкие кусочки разорвало. Весь лагерь в дым разнесло. Ухлясть хлынула в воронку, затопила лагерь. Целое озеро получилось — на лодках кататься можно. Каратели прочесали лес. Аксеныч просидел сутки в болоте. У него около сотни человек набралось. Цепи карателей прошли мимо. Немцы сперва стреляли гражданских, а теперь ловят, угоняют их в Могилев, в лагерь, вывозят в Германию. Народу там в лесу — тысячи. Немногих удалось спасти. Полевой говорит, что в их гибели и страданиях вы, капитан, больше всех виноваты…
— Разойдись! — командует, вставая, Самсонов. — Боков! Доложишь мне одному.
Самсонов понимает: чтобы быть авторитетным командиром, надо знать больше, чем знают подчиненные. Для этого годятся всякие, даже искусственные меры. Надо отгородиться от подчиненных, держать их на дистанции, ввести строгую секретность. И не только потому выгодно ему наедине выслушать Бокова. Но партизаны не уходят, партизаны хотят слышать все, о чем Боков может рассказать им.
— Я повторяю слова Аксеныча и Полевого, — бесстрастно говорит Боков, глядя поверх Самсонова.
— Кто их мог спасти? — спрашивает, помедлив в нерешительности, Самсонов, делая вид, что не заметил ослушания или забыл о том, что приказал людям разойтись. — Неизбежные жертвы войны! Может быть, нам вообще не следовало бороться против оккупантов? Может быть, не стоило сбивать самолет над Красницей? А ведь из-за него немцы сожгли село! Я, что ли, в этом виноват?
— Полевой и Аксеныч говорят, что не нужно было форса ради задаваться перед людьми своей силой, не нужно было зазывать в лес, не нужно было обещать непосильную для нас защиту от карателей…
— А кто их звал? Они сами пришли… — У Самсонова набухают синие жилы на голом черепе.
— Немцы теперь их за партизан выдают, — продолжает невозмутимо Боков. В сводках своих их как партизан пишут. А приказ твой Аксеныч и Мордашкин выполнять не желают. Партизаны Мордашкина и Аксеныча — рабочие Ветринки, крестьяне Смолицы — связались с партийным подпольем в Могилеве и будут действовать по его указанию.
— От хаты своей отойти боятся, предатели! — свирепо выпаливает Самсонов. Он не только взбешен. Он испуган. Ярость поостынет, а страх останется. Он начинает понимать, что нигде на нашей земле, пусть даже оккупированной, не удастся спрятать ему свои кровавые дела. Глупо было и мечтать об этом.
