Или — кому в будущей войне принадлежит главенствующая роль? Линейным кораблям или эсминцам и «москитному флоту»? Надводным кораблям или подводным лодкам?
Все эти дискуссии, вспыхивавшие тогда, способствовали расширению нашего кругозора, были очень полезны для нас хотя бы даже потому, что рядом всегда был авторитетный человек, к которому мы в критические минуты обращались за разъяснением. А здесь, в Сталинграде, случилось так, что в какой-то момент мы, лейтенанты-волжане, вдруг почувствовали себя кровно обиженными, а потом (и сами не заметили, как такое случилось) полностью оказались во власти доморощенной «теории», согласно которой здесь, в Сталинграде, командование собрало матросов и офицеров, не оправдавших на фронте надежд, возлагавшихся на них; согласно этой «теории» среди нас не было ни одного матроса или офицера, способного хотя бы на маленький подвиг.
Работники политотдела, узнав об этой «теории», конечно, делали все, чтобы опровергнуть ее, чего только нам не говорили, каких только доводов не приводили, но молодость упряма даже в своих заблуждениях — мы упорно стояли на своем.
В числе тех многих, кто яро поддерживал эту «теорию», был и я. Действительно, разве у меня в роте есть хоть один матрос, способный на подвиг? Дисциплинированных, исполнительных — сколько угодно, а способного на героизм — ни одного!
Даже Сашу Копысова и Никиту Кривохатько тогда я почему-то считал только исполнительными и дисциплинированными!
Самое же обидное — например, Борис Лях (он учился со мной все четыре года) бил врага, а что делал я? Следил за точным выполнением матросами распорядка дня и руководил боевой подготовкой, в которой преобладали набившие оскомину истины!
Правда, мой конспект по минному оружию хвалили и матросы, и офицеры, но разве это боевой подвиг — написать хороший конспект?
Нет, что ни говорите, а сплошные неудачники собраны здесь, в Сталинграде…
И вдруг (в феврале или марте 1942 года) нам в руки попал рассказ Леонида Соболева о моряках-черноморцах, которые добровольно стали авиадесантниками. Прочли мы его с огромным удовольствием и настоящим волнением, искренне восхищались Перепелицей и его товарищами. А потом снова дружно плакались на «серость» нашего личного состава. До тех пор искренне плакались, пока кто-то не спросил у меня:
— Слушай, а твой Перепелица не родственник тому, прославившемуся?
Вопрос застал меня врасплох: единственное, что я знал о моем Перепелице, — он был знающим, дисциплинированным матросом. Не маловато ли я знал?
Чтобы разрешить все сомнения, вызвал Перепелицу и спросил:
— Не родственник тебе тот, о котором здесь написано?
Его ответ прозвучал более неожиданно, чем гром с ясного неба:
— Так это же про меня.
Выходит, и среди нас есть герои! А может, и не один?
И сразу словно в ином свете увидал я Сашу Копысова и Никиту Кривохатько, за какие-то считанные минуты они сказочно выросли в моих глазах.
А главный старшина Даниил Мараговский? Он жил в Киеве, и была у него семья — жена и сынишка, когда немцы вдруг обрушили бомбы на этот город. И надо же было случиться так, чтобы балка перекрытия концом упала точно на спящего мальчонку…
Страшное горе обрушилось на Мараговского. Человек с другим характером, возможно, рвал бы на себе волосы, запил или каким-то другим способом изливал свое горе, а он на рассвете уже явился в приемную командующего Днепровской военной флотилией контр-адмирала Рогачева и потребовал, чтобы его, Мараговского, немедленно вернули на корабли.
Просьбу удовлетворили, он опять стал рулевым на одной из канонерских лодок. И бесстрашно, вернее, невозмутимо стоял у ее штурвала во многих боях. До того последнего боя, в котором вражеские танки все же расстреляли его корабль.
Утонула канонерская лодка — Мараговский вплавь добрался до левого берега Днепра и зашагал к фронту, громыхавшему на востоке.
Однажды, шагая по дороге, прорезавшей лесок, он чуть-чуть расслабился и сразу же прозевал момент, необходимый для того, чтобы уклониться от встречи с немцем-мотоциклистом, выскочившим из-за поворота. Тот, не глуша мотор и не слезая с седла, остановился и спросил:
— Юде?
— Нет, еврей, — ответил Мараговский и ударил его ножом.
Мараговский благополучно перешел фронт и тут услышал, что моряков почему-то собирают в Сталинграде. И немедленно повернул сюда.
Когда он пришел, я дежурил по полуэкипажу. Я отлично помню вот этот с ним разговор.
— Как думаете, товарищ лейтенант, для дела или просто так нас здесь гуртуют? — спросил он.
Я тогда был почему-то зол и ответил резко, даже грубо:
— Не будь дураком!
Мараговский не обиделся, он улыбнулся и сказал:
— Против этого трудно возражать.
Таков был Даниил Мараговский, которого еще совсем недавно мы почему-то тоже считали «сереньким».
А капитан-лейтенант С. П. Лысенко? Голубоглазый блондин, он запросто разговаривал с нами, лейтенантами, о самых высоких материях, принимал активное участие в наших редких забавах, словом, был точно такой, как и все мы. А ведь на Днепре он командовал бронекатерами. Даже когда они оказались во вражеском кольце (ниже и выше катеров немцы уже хозяйничали на берегах), Лысенко не взорвал сбои катера где-то в глухой заводи, а повел в бой, понимая, что он будет последним для катеров, многих матросов и, возможно, для него самого.
И моряки под его командованием бились до последнего снаряда.
Потом Лысенко вел своих матросов по вражеским тылам, вел и привел их к фронту, благополучно с ними проскользнул через него. И лишь здесь, уже в нашем тылу, матросы узнали, что их командир был ранен еще в самом начале того последнего боя на Днепре. Раненый, он переплыл Днепр, раненый и вел их по вражеским тылам, оберегая от ударов врага. Так держал себя все это время Лысенко, что ни один человек даже не заподозрил о его ранении!
Да разве перечтешь всех героев, которых мы вдруг обнаружили среди нас?
И моментально мыльным пузырем лопнула вся наша глупая «теория». А для себя лично я на всю жизнь сделал вывод: никогда не думай, будто ты полностью познал того или иного человека, если только глянул на него. Сделал правильный вывод — стал изучать личный состав по-настоящему, скрупулезно, что и позволило мне уже 1 апреля 1942 года, когда меня вдруг вызвали для выполнения специального задания, быстро и без ошибок отобрать двадцать матросов, на которых я мог положиться как на самого себя.
Вернулся я в Сталинград в мае, вернулся старшим лейтенантом и минером дивизиона катеров-тральщиков, которым командовал старший лейтенант А. П. Ульянов.
Долго ли я, кажется, и отсутствовал, но к моему возвращению Волжская военная флотилия уже имела три бригады кораблей, которыми командовали:
1-й — контр-адмирал С. М. Воробьев,
2-й — контр-адмирал Т. А. Новиков,
Отдельной бригадой траления (ОБТ) — контр-адмирал Б. В. Хорошкин.
Полностью были укомплектованы и штабы, укомплектованы, как правило, офицерами, имеющими большой опыт организаторской работы; они, офицеры штабов, словно магнит железные опилки, группировали нас, молодых, вокруг себя. И учили, и наставляли, и воспитывали.
Много было в штабах хороших офицеров, но я свои симпатии сразу же отдал капитанам 3-го ранга А. З. Павлову и В. А. Кринову (ныне соответственно — контр-адмиралу и капитану 1-го ранга). Внешне они были совершенно не похожи друг на друга: Павлов — высокий блондин, основательно полысевший со лба, а Кринов — даже чуть ниже среднего роста, по-мальчишески стройный, юркий и неутомимый. Оба они импонировали мне и своей рассудительной смелостью, и умением запросто, не теряя своего и не унижая чужого достоинства, разговаривать как с адмиралами, так и с подчиненными.
Забегая вперед, скажу, что мое мнение о них с годами нисколько не изменилось, и я горжусь, что с Всеволодом Александровичем Криновым меня доныне связывает самая настоящая дружба, а с Акимом Захаровичем Павловым — регулярная переписка.
Вполне понятно, когда видишь рядом культурных и знающих начальников, невольно и сам стараешься стать завтра лучше, чем ты есть сегодня. И я, оказавшись дивизнойным минером на катерах-тральщиках, не стал плакаться: дескать, меня используют не по назначению, не по специальности, — а засел за изучение техники, начальником которой теперь оказался. Причем изучал не принцип ее действия (это я усвоил еще в училище), а само устройство — до винтика, до последней шайбочки. И не стеснялся за консультациями обращаться даже к матросам.
Это не нанесло урона моему авторитету, даже больше того: в последующем любое мое приказание выполнялось немедленно и точно. Может быть, потому, что я знал свое дело, зря не дергал людей?
Флотилия активно готовилась к боям «в условиях любого речного театра», но все равно война на Волге началась для нас неожиданно: если память не изменяет, в конце июня на вражеских минах в районах Луговой Пролейки и Светлого Яра (у входа в Саралевскую воложку) подорвались два парохода. Короче говоря, даже этими своими первыми минными постановками фашисты, «взяли Сталинград в клещи», как бы обозначили этим свои дальнейшие планы.
