— Валерий Андреевич, они просят убежища, — повернулся он к капитану и показал ему бумагу.
— Ну что ж, морской закон не разрешает нам отказать в убежище людям, терпящим на море бедствие, — ответил капитан. — Скажите, пусть они отправятся на свое судно и подводят его к борту. Начнем посадку. Сколько их там?
— Восемьдесят семь.
— Так много? Трудненько нам будет их разместить. Да и пропитать нелегко. Но это в конечном счете ничто по сравнению со спасением жизни людей.
Майор Грибанов объяснил Шао Мину, что капитан предоставляет им убежище.
— Но мы не можем подогнать баржу к борту парохода, — сказал Шао Мин. — Мы должны отпустить японский экипаж обратно, а он не должен знать, какое судно нас подобрало, — это в интересах вашей безопасности.
— Пожалуй, верно, — согласился капитан, выслушав перевод.
Пока майор Грибанов разговаривал с китайцами, в кают-компании появилась буфетчица с чайником горячего кофе. Глаза китайцев загорелись, руки их дрожали, когда они взялись за чашечки с дымящейся жидкостью. Обжигаясь, они с жадностью в один миг осушили посудины. Но никто не попросил новой порции, все чинно поставили чашечки возле себя.
— Еще лить, Валерий Андреевич? — тихо спросила буфетчица, страдальчески глядя на изголодавшихся людей.
— Налейте по одной. Да готовьте еще на восемьдесят три человека. Коку скажите, чтобы замесил тесто и к утру испек восемьдесят семь белых булок.
Посадка на пароход продолжалась довольно долго. Между баржей и «Путятиным» ходили три шлюпки. Людей поднимали на борт сеткой-стропом при помощи стрелы и лебедки. Так ускорялось дело, да и не все китайцы могли подняться по штормтрапу. Когда последний китаец сошел с десантной баржи, Шао Мин сказал шкиперу японцу, что он может вести баржу на остров Минами. Тот не верил сказанному до тех, пор, пока не ушел за пределы слышимости предупредительных гудков парохода.
До самого утра спасенные мылись в матросском душе, пили кофе, отдыхали. Им никак не верилось, что они вдруг стали людьми и находятся в нормальных человеческих условиях.
Большинство спасенных были больны. По мере того как китайцев доставляли на судно, им сразу же оказывалась медицинская помощь. Судовой фельдшер не успевал один управляться, пришлось попросить на помощь военного врача капитана Андронникову, находившуюся среди пассажиров. Она и Грибанов в качестве переводчика всю ночь вели прием больных.
Уже рассвело, когда закончили работу.
— Я хочу на свежий воздух, Иннокентий Петрович, — устало проговорила Андронникова, снимая больничный халат. — Пойдемте на палубу, составьте мне компанию.
Они вышли на полубак. Густой серый туман по-прежнему лежал на море. Пароход почти стоял на месте. Вода чуть-чуть проглядывала в тумане, была гладкая, свинцовая.
— Устали, Наденька? — спросил Грибанов, когда они остановились у фальшборта. (Наденькой ее почему-то все называли на судне).
Андронникова была высокая, статная девушка с нежным смуглым лицом. Ее броская красота невольно привлекала взоры людей. На судне ее, пожалуй, все обожали и были её поклонниками. Трудно сказать, или не замечала она своей красоты, или не придавала ей никакого значения, потому что держалась хоть и строго, но просто, может быть, даже подчеркнуто просто, не одаряя кого-либо особым вниманием, не выказывая ни к кому особого расположения. Грибанов познакомился с ней еще в первый день плавания; как и все, он был очарован ею и не скрывал перед ней этого.
Сейчас смуглые щеки ее пылали свежим румянцем, большие черные глаза под широкими бровями вразлет, обычно немного хмурые, смотрели грустно и были особенно выразительными, прелестными.
— Устала не от работы, а от всего увиденного, — вздохнула она, заглаживая назад выбившиеся из-под берета прядки шелковистых волос. — Бедные люди, они все дистрофики в последней степени истощения. Иннокентий Петрович, а вы, должно быть, хорошо говорите по-китайски? — Она живо повернула к нему свое лицо и зябко стала кутаться в шинель, наброшенную на плечи.
— Почему вы так думаете?
— Они точно выполняли все, что я требовала, а вы переводили. Я заметила, что они с первого слова понимают вас. Я подумала тогда: «Как это здорово — знать языки других народов, уметь разговаривать с человеком любой национальности!» Скажите, а вы и еще знаете какие-нибудь иностранные языки?
Грибанов, улыбаясь, ласково посмотрел на нее:
— Боюсь, как позавчера, обвините меня в хвастовстве. Помните, когда я рассказал о приключениях на пограничном катере?
— Это потому, что вы слишком часто повторяли «мой катер», «я принял решение», «я повел», а ведь вы там были не один. Право же, нехорошо, когда человек слишком часто подчеркивает собственные достоинства и скрывает слабости. Самовлюбленный человек слишком скучен.
— Это верно, у нас о хвастунах говорили: «В детстве ружьишком баловался».
— Имеется в виду: «врет, как охотник»?
— Вот именно.
— И о вас говорили?
— Случалось.
Они дружно рассмеялись.
— А все-таки, в самом деле, Иннокентий Петрович, какие еще иностранные языки вы знаете?
— Понемногу — японский, английский и немецкий.
— Вот как! Так вы лингвист? — Она внимательно посмотрела ему в лицо. — Вы мне нравитесь, Иннокентий Петрович.
— За то, что знаю несколько иностранных языков? К сожалению, я не лингвист. — Он снова ласково посмотрел на нее, и Андронникова почему-то смутилась, отвела глаза.
— Нет, — проговорила она серьезно, — я сначала подозревала в вас, ну, как бы это точнее сказать? Одним словом, если грубо выражаться, вылощенного солдафона. Знаете, бывают такие: заботятся только о внешнем, показном, а посмотришь в душу — там пусто. Такие обязательно любят похвастаться. Я терпеть не могу их.
Грибанов молчал, навалившись грудью на фальшборт и глядя на свинцовую гладь воды.
— Вы обиделись, что я так думала о вас? — с тихой лаской в голосе спросила она, искоса посматривая на его лицо.
— Нет, Надежда Ильинична. Я принял вас за наивную, простенькую девушку, хотя на вас и погоны капитана. Сейчас я думаю о другом, о своем.
— Секрет?
— Секрет, — и он, как бы про себя, лукаво-весело улыбнулся.
В эту минуту к ним подошел человек в коверкотовом реглане, замшевой шляпе, с изящной темно-бурой бородкой и острым, как у птички, смешным носом. Это был ученый-географ Борис Константинович Стульбицкий.
— С добрым утром, Наденька! Вашу ручку, — он прикоснулся к ее кисти жесткой бородкой.
Разговор Грибанова и Андронниковой расстроился. Грибанов извинился и пошел в каюту.
* * *
Оставшись один, Грибанов не переставал думать о Кувахара. Он во всех подробностях перебирал в памяти разговор, происходивший перед отъездом на Камчатку.
Разговор состоялся в кабинете его старого приятеля по службе в морской погранохране в довоенные годы, теперь начальника контрразведки одного соединения Тихоокеанского флота.
— Слушай внимательно, Иннокентий, — говорил тогда его друг, маленький, подвижный полковник Казаринов. — Ты сам понимаешь, что нельзя записывать ни одного слова из того, что я тебе скажу. — И он стал что-то искать в своем столе. — Первое. Помнишь, мы с тобой когда-то знавали одного самурайского пройдоху, молодого подпоручика Кувахара?
— Хорошо помню, — сказал Грибанов. — Помню даже в лицо. Он тогда служил в разведотделе Квантунской армии и специализировался на русских делах.
— Так вот, он опять будет твоим соседом, — он начальник разведки на одном из островов Тисима-Ретто. Четыре года назад Кувахара окончил академию генерального штаба, получил звание майора и был откомандирован на Курильские острова. Теперь он уже подполковник.
Полковник Казаринов достал из стола фотографическую карточку и протянул ее Грибанову.
— Вот он теперь какой, полюбуйся. Знакомая физиономия?
Очень знакомая, я ведь встречался с ним в роли переводчика на переговорах после событий у Хасана. Он тоже был переводчиком.
С фотографии смотрел бравый японский офицер с красивым, круглым, выхоленным лицом и надменным взглядом. Волосы на голове торчали ровно подстриженным ежиком, в виде четырехугольника.
— Подполковник Кувахара, — продолжал Казаринов, — выполняет там, помимо всего прочего, еще одно важнейшее задание: спровоцировать столкновение между нами и нашими союзниками, главным образом американцами. Ты-то, должно быть, не знаешь, был как раз в действующей, а случилось вот что. В прошлом году осенью у западного берега Камчатки, прямо на рейде, вблизи берега, неизвестная подводная лодка потопила одновременно два парохода: наш и японский. Как выяснилось потом, японский «Киото-Мару» готовился на слом. На нем в это время было двадцать ящиков сигарет и три человека, — вся команда находилась на берегу, на рыбозаводе компании Нитиро. Наш был гружен тремя тысячами тонн рыбы, и на нем погибло больше половины команды, в том числе и капитан судна. Это дело рук Кувахара, так сказать, одна из его операций в той зоне. Он потом сфабриковал акт японской команды, якобы установившей, что пароходы потоплены американской подводной лодкой.
