Возможно, тот паланкин до сих пор стоит у казарменного забора на окраине Бухареста своего рода мирным военным памятником. Если да, румыны явно будут взирать на него мягче, чем на руины, истинную память, которую оставляла по себе немецкая армия.
Будь у нас больше Порт и значительно меньше гауптманов Майеров, мы бы наверняка покорили народы, победили противника, сделали его своим другом и собратом-бражником. Победили бы не в кровавой битве, а в питейном состязании, отнюдь не столь неприятном деле, обладающем тем преимуществом, что данный способ устраивает всех, и лучше приходить в себя с похмелья, чем после потери ноги.
Мы приехали в Румынию не как желанные туристы, тем более — братья по оружию, хотя газеты утверждали, что Германия и Румыния близкие союзники, сражающиеся как братья, плечом к плечу, за великое дело. Люди вроде Порты, Старика и многих других галерных рабов в немецкой армии нравились румынам больше, чем можно себе представить, однако мундир наш не нравился, а видели они именно его. Они видели только, что мы союзники «Железной гвардии», баронов, антисемитов, генерала-диктатора Иона Антонеску, всех богачей, которые терзали страну бичом недоразвитости. Собственно говоря, в этой стране «наших братьев» было едва ли не труднее общаться с людьми или с определенными их слоями, чем во многих странах, которые немецкая армия оккупировала как враг. Мы были братьями по оружию, к которым все питали только глубокое недоверие. Характерно, что Порта нашел путь к сердцам румын через беспутного барона. Иметь с нами что-то общее хотели только высшие классы. Разумеется, мы находились там для защиты их денег и прав, для защиты их не только от Советов и социализма, но и от бедных, недовольных румынских рабочих и мелких фермеров, которых требовалось подавлять кровавой рукой. Босые, полуголодные, угнетенные и возмущенные люди не будут сразу же сближаться с иностранцами, как бы ни твердили наверху, что они братья и в определенном смысле соотечественники, так как и те, и другие неоевропейцы. Жизнь в Румынии тогда была примерно такой же, как, на мой взгляд, сейчас в Испании[15], когда было почти невозможно доверять хоть чему-либо и кому-либо — из-за убийственной закулисной борьбы, однако настолько явной, что не видеть ее мог только слепой.
К сожалению, многие немецкие солдаты были слепы и глухи. Не видели существующей связи между вещами. Их ослепил Гитлер и оглушил Геббельс. Они верили всему, что им говорили, и не могли понять, почему румыны не принимают их как героев-победителей. Им это не нравилось; они были уязвлены. Другие, способные понять, что все прогнило, были чересчур ошеломлены и напуганы еще дома, чтобы смело взглянуть на проблему. Они предоставляли вещам идти своим кривым путем и не смели взглянуть в лицо друг другу — тем более «братьям по оружию».
Порта был счастливым исключением; он ободрал как липку, барона, прокутил выигрыш и отдал остаток добычи кондукторше. Преуспел больше нас. Нам приходилось более-менее довольствоваться зрелищами, природными красотами, бесконечной печалью пушты[16]; ровностью и плодородием пшеничных полей; живописным царством гор; деревенскими жителями, спящими в полдень, но оживленными вечером; отарами овец с одинокими пастухами, шествующими в грубой белой одежде и бараньей шапке, с кожаной флягой, свисающей с плеча на ремне, и никуда не спешащими; группами худощавых взрослых и большеглазых рахитичных детей. И Бухарестом, прекрасным белым городом с великолепными жилыми районами, дорогими автомобилями, надменными богачами и ропщущими, оборванными бедняками; любознательными крестьянами в красочных национальных костюмах.
Жизнь этих людей можно было только наблюдать со стороны, но не принимать в ней участия, — конечно, если ты не был несусветным висельником вроде Порты. Лишь изредка кто-то из нас с помощью легких оттенков в голосе и поведении мог добиться некоторой безмолвной симпатии (она никогда не выражалась в словах) у тех, в чьей стране мы оказались в самом трудном положении — непрошеных друзей. И никем больше быть не могли, так как произошла старая история: мы пришли в страну под предлогом борьбы с общим врагом. А на самом деле служили необходимым дополнением к полицейским силам страны. Под предлогом защиты румынского народа от покорения Советами мы пришли прежде всего затем, чтобы защищать нефтяные скважины, рудники, железнодорожные концессии, крупные поместья, винную, спичечную, текстильную, сахарную, бумажную, косметическую и другие бесчисленные монополии — в сущности, удерживать всю богатую страну с бедным населением от избрания тяжелого, ведущего к национализации пути.
Какое право имеет народ на свою нефть?
Никакого — пока мы находились в Румынии вместе с венграми, итальянцами и прочими иностранными «друзьями», помогающими нам. Богатые были неприлично богаты, бедные неприлично бедны — и концентрационные лагеря… Тьфу, все было неприлично.
Очевидно, там, на Балканах, я понял необходимость не просто протеста, а организованного протеста против войны. Пришел к выводу, что война была не столь бессмысленной, как нам иногда казалось под влиянием минутных чувств и эмоций.
Смысл войны заключался в том, что мы таскали кое-какие каштаны из огня. Затем получали возможность проверить, не можем ли мы питаться золой.
Тогда эти идеи еще не сформировались четко у меня в голове, но они были там. Размышлять я в то время еще не научился. Жил сегодняшним днем и особо не задумывался. Потребовалось пройти через то, что выпало на мою долю, чтобы я смог взяться за такое изнурительное дело, как работа мысли.
После нашего расставания во Фрайбурге мы написали друг другу много нежных писем, но во всех письмах Урсулы я находил обескураживающую нотку, которая сводила меня с ума страданиями безответной любви, стремлением убедить ее, что она ошибается; что она любит меня, только не хочет себе в этом признаться.
Ее ответ на мою телеграмму пришел вечером:
ВСТРЕЧАЙ В ВЕНЕ ТЧК ЖДИ В ПЕРВОКЛАССНОМ РЕСТОРАНЕ ТЧК УРСУЛА
Урсулы там не было. Должно быть, ее поезд опаздывал. Скоро она появится. Я сел за столик, от которого можно было наблюдать за дверью. Люди тянулись внутрь и наружу сплошным потоком. Иногда входило сразу столько людей, что я не мог окинуть всех одним взглядом и поднимался в какой-то полуярости.
Прошло больше часа.
Я достал из внутреннего кармана ее письма и стал перечитывать их в тысячный раз, после каждой строчки поднимая глаза на дверь. Внезапно меня охватил страх: вдруг Урсула вошла, пока смотрел в письмо; вдруг она постояла, посмотрела вокруг, не увидела меня, вышла, села в поезд и уехала обратно в Мюнхен?
Просидев там два часа, я вышел из ресторана и спросил, не опаздывает ли поезд из Мюнхена. Оказалось, он прибыл за час до моего. Человек, к которому я обратился, был вежливым, дружелюбным, но его ничуть не интересовала моя важная проблема, я ничего ему о ней не говорил, но ее явно можно было прочесть у меня на лице.
Чувствуя себя опустошенным от нерешительности, я принялся беспорядочно ходить. На кой черт я приехал в Вену? Потом вернулся за свой столик и сидел, глядя в одну точку, пытался думать, любя, внутренне плача, ненавидя, строя версии, составляя хитроумные планы найти Урсулу, выдумывая правдоподобные невероятности, какие могли случиться, а вокруг гудели голоса, звякала посуда; жужжали, открываясь и закрываясь, ящики двух кассовых аппаратов. Все кроме меня были заняты, обслуживали, ели, курили, разговаривали, смеялись — но жили. Я был единственным, кого никто не знал, поэтому не мог жить, но был вынужден сидеть, становясь все более измученным, и моя внутренняя жизнь принимала все более фантастичные формы. Не думаю, что существует более ненормальное существо, чем человек, дожидающийся своей возлюбленной. Прошло уже три часа; Урсула не появлялась. Меня охватило мучительное безумие, которое вряд ли удалось бы излечить, если бы она не пришла.
Но она пришла, нежная, изящная, округлая, словно свечное пламя. Я раздавил сигарету, которую держал в пальцах, тлеющий кончик упал мне в ладонь, но мозг не воспринимал ее сигналов об ожоге, глаза подавляли их, неотрывно глядя на серый костюм, уверенно ступающие ноги в туфлях, мимолетную улыбку, небольшой коричневый чемодан с серебряными буквами У.Ш. и державшую его руку, идеальную для того, что лежать сзади на шее мужчины.
— Я приехала другим поездом. Извини, ради Бога.
Несмотря на ее протест, я поцеловал ей руку и отодвинул столик, чтобы она могла сесть рядом со мной.
— Дорогая.
— Оставь, мой мальчик, первым делом ты должен заказать своей дорогой что-то поесть — нет-нет, будь пока хорошим, закажи что-нибудь вкусное и бутылку вина. Потом я скажу тебе, что будем делать.
