Бернер привык к этим изъявлениям внимания и заискивания. Слушал гул запущенного им веселья, напоминавшего работу ткацкой машины со множеством разноцветных шелковых нитей.
— Ну-с, Андрей Федорович, не жалеете, что оказались в нашем скромном обществе? Сидели бы сейчас в новогоднюю ночь перед лесной берлогой и лапу сосали! — С этими шутливыми словами Бернер обратился еще к одному гостю, замминистра топлива, на вид простоватому, с грубым щербатым лицом, со множеством порезов и шрамов. Словно это лицо однажды вскипело и застыло, как кусок вулканической пемзы. Замминистра собирался улететь в Сибирь на медвежью охоту, на берлогу, которую подготовили ему газовики. Приглашал с собой и Бернера, но остался в ожидании важнейших сообщений.
Его жена, маленькая круглолицая башкирка, со щеками, похожими на спелые яблоки, весело лепетала, забавляя Сегала. Старый ловелас целовал ей ручки, наклонял розовую сияющую лысину, а легкомысленная проказница хохотала и, казалось, вот-вот щелкнет по лысине лакированным ноготком.
— Не жалейте, Андрей Федорович, охота от нас не уйдет. В любую минуту можем понадобиться. — Бернер с симпатией смотрел на нефтяника, с кем связывал близкие хлопоты и радения по захвату чеченского нефтекомплекса. Замминистра должен был обеспечить Бернеру победу над конкурентами, добиться выгодного решения правительства. Сам же при этом получал для своего брата место в совете директоров вновь создаваемого концерна.
— Да нет, не жалею, Яков Владимирович, — ответил замминистра, блестя маленькими, как бусинки, плутоватыми глазками. — Медведь-то, он спит. Ну, еще недельку поспит, пока мы его не разбудим. А наше с вами дело не спит и нам спать не велит!
— Верно вы мыслите, Андрей Федорович. Нам здесь первую новогоднюю недельку побыть до первого заседания правительства. А уж потом, бог даст, и махнем в Сибирь, завалим медведя!
— Все сделаем в лучшем виде, Яков Владимирович. Уж и винтовка для вас приготовлена, и егерь у вас свой будет, и место вам самое лучшее у берлоги дадим. Пусть мишка спит и нас дожидается. — Бусинки, вставленные в темный метеорит, весело блестели. Они оба с полуслова понимали друг друга. Готовы были оказывать друг другу услуги, связанные давними интересами, опасностями, азартными делами и большими деньгами.
— А правда ли, Андрей Федорович, что наш почтенный премьер недавно был на медвежьей охоте, застрелил медведицу, от которой осталось четыре медвежонка? Так он, большой любитель природы, велел заколоть медвежат, сделал из них чучела и раздарил своим немецким друзьям. Правду говорят или врут?
— Все равно медвежата подохли бы, Яков Владимирович. Без матери зимой от холода и голода сдохли!
— Всегда говорила, что России повезло с премьером! — брезгливо оттопырила нижнюю губу Марина. — После случая с медведем никто не посмеет обвинить его в людоедстве!
Сквозь музыку, хохот, звяканье посуды, шарканье ног, сквозь горячий, густой, как варенье, воздух Бернер услышал телефонный звонок. Он был не звуком, а серебристой елочной паутинкой, протянувшейся от белого рояля к его чуткому уху.
Оглянулся: Ахмет разговаривал по мобильному. Всего несколько фраз. Отложил телефон и направился к Бернеру:
— Началось, Яков Владимирович. Несколько часов назад. Войска пошли. Доложил офицер Генштаба.
А в нем, в Бернере, — радость, бодрость, прилив энергии. Словно солнце взошло. Почувствовал, как хлынули ему в щеки, в глаза, в мышцы теплые пульсирующие валы, словно он приобщился к могучей стихии, которую сам же и вызвал.
Его невидимые миру усилия, кропотливая работа с военными, с разведкой, с членами президентской семьи, его дружба с министрами, с редакторами газет и телепрограмм, со множеством референтов и экспертов, с каждым в отдельности и со всеми вместе. Воздействие убеждением и деньгами, услугами и уговорами, равномерным по всему фронту давлением, в результате которого состоялось решение.
Войска вошли в город, и весь его замысел, существовавший как проект и чертеж, как абстрактная мечта и возможность, ожил, задвигался. Превратился в стремление колонн, в скрежет моторов, в энергию молодых активных людей, которые, не ведая, выполняют его, Бернера, волю. Эта воля, материализованная и овеществленная, тут же снова превращалась в абстракцию — в цифры, в котировки ценных бумаг, в колебание денежных курсов, в невралгию мировой экономики, мгновенно и чутко реагирующей на первые выстрелы.
Все это молниеносно, как огненное колесо, провернулось в сознании Бернера. Отвернувшись от вопрошающих глаз жены, он сказал Ахмету:
— Свяжи меня с министром обороны. Он празднует, но набери его резервный домашний номер.
Чисто вымытые, в рыжих волосках пальцы начальника службы безопасности забегали по кнопкам. Они загорелись, как прозрачные икринки. Ахмет протянул телефон, и Бернер услышал сдержанный холодный голос порученца-полковника.
— Это Бернер! С Новым годом! Если можно, попросите министра…
— Да он за столом, Яков Владимирович. Там гости…
— Уверен, ему будет приятно меня услышать…
Через минуту знакомый хрипловатый, разогретый голос министра произнес:
— Яша, дорогой, здравствуй!
— С Новым годом, товарищ министр, с новым счастьем! И разумеется, с днем рождения!
— Спасибо, дорогой. Я тебя сегодня увижу?
— Если ты не передумал, то как уговаривались. Утречком приеду, попаримся.
— Все натоплено! Веники размочены, пиво охлаждено!
— Это правда, что войска пошли? Ведь был другой срок!
— Переиграли… Были новые вводные, с самого верха. Приезжай, расскажу…
— Ты обещал, что инфраструктуру не повредят. Заводы и нефтехранилища сохранят. Ты уж дай приказ своим соколам, чтобы подальше бомбили.
— Не волнуйся, они у меня ювелиры. За сто километров — в левый глаз!.. Приезжай, потолкуем. Я свое слово сдержу, сдержи ты свое!
Кнопки телефона погасли. Малый прибор пропустил сквозь свои лабиринты пучок информации и замкнулся. Так улитка прячется в ракушку, оставляя снаружи чуткий рожок антенны.
Бернер вернулся к столу, бодрый, уверенный, одаряя гостей радушием.
— Сорока на хвосте добрую весть принесла? — Вездесущий Сегал заметил его темпераментный разговор по телефону. — Неужто рост акций на лондонской бирже? Или падение цен на недвижимость на Канарах?
Вопрос был шутовской, и Бернер не рассердился на старого шута:
— Отличные вести! Мы с вами хорошо живем? Так вот, будем жить еще лучше!
Он обернулся к оркестру, таинственно сиявшему сквозь еловые ветки своими саксофонами и электрогитарами. Оркестр углядел его жест — щелчок белых пальцев — и грянул какую-то бесшабашную бравурную музыку, словно высыпал из мешка кучу золотых монет. И по этим монетам заскакала, заплясала какая-то хмельная пара. Толстенький молодой мужчина зацепил большими пальцами жилетку, смешно ее оттянул, замелькал в воздухе ловкими пухлыми ножками.
К Бернеру через зал сквозь танцующее скопище пробирался оператор с телекамерой и молодая, в очень короткой юбке журналистка. Пока она подходила, Бернер успел жадно оглядеть ее открытые ноги, глубокий вырез платья, в котором круглилась, колыхалась свободная от лифа грудь. Телекамера появилась здесь по его замыслу. Этот праздник надлежало показать по телеканалу, который он контролировал. Яства, музыкальные номера, именитых гостей, их шутки, новогодние остроты и пожелания.
Журналистка приблизилась к столу и в первую очередь подошла к Бернеру. Улыбнулась сочными, в перламутровой помаде, губами. Склонила к нему свои полные горячие плечи. Протянула гуттаперчевую шишечку микрофона.
— Господин Бернер, вы — главный устроитель нашего чудесного праздника. Зрителям хотелось бы узнать, что вы переживаете в эти чудесные минуты. Несколько слов нашим зрителям!
Камера медленно, пристально рассматривала стол. Серебряные подсвечники. Оплывший воск. Дорогой хрусталь. Фарфоровое блюдо с дымящимися нежно-розовыми креветками. Фаянсовая супница с красными, растопырившими клешни омарами. Хромированные инструменты для раскалывания рачьих панцирей. В камеру заглядывали, улыбались — русская княгиня с голубоватыми искусственными зубами, американский дипломат с телескопическими глазами, седовласый сытый деятель консервативной партии. Бернер, готовясь к ответу, чувствовал запах духов, исходящий от журналистки, и волнующий ароматный жар ее близкого молодого тела. Он испытал острое волнение, желание поцеловать ее перламутровые губы, втянуть, всосать их в себя, захватить ладонью ее спину, почувствовать сквозь платье ее подвижные мышцы.
Эта внезапная ослепляющая страсть была знакома ему. Являлась реакцией на перевозбуждение. Защитой от избытка нервной энергии. Спасала его от перегрузок и стрессов.
