— Набью, — охотно поддержал идею водитель. — Дайте только выйти.
— В плен можно бесплатно только войти, а выход — уже мани-мани. Так что твоя свобода зависит от них.
Потому и прорвалось у Махмуда с тревогой:
— Сколько?
— Миллиард. За меня и тебя. Это последняя цифра. Если ничего не придумаем, с нами возиться не будут.
Наверху прокукарекал петух. Но нет, это не красные дьяволята, не неуловимые мстители налетели нас спасать. На самом деле ходит по двору такой, орет днем и ночью. Как и боевикам, дали ему кличку — «Петух с куриными мозгами». А он, наверное, просто ошалел от бомбежек.
А мы ошалеваем от суммы. Миллиард — это же сначала надо найти сто миллионов, потом двести, триста…
Из рассказа сослуживцев Бориса Таукенова:
Когда от посредника узнали эти нули, сначала подумали, что ослышались. Откуда? Да и ребята столько сделали для Чечни, чеченцев! Сколько беженцев вывезли, сколько устроили на работу в Нальчике, скольким помогли поехать лечиться!
Старейшины, муллы Балкарии решили ехать в села, около которых произошло пленение, поговорить с людьми по-соседски. Вернулись ни с чем. Жена искала Бориса в окрестностях Грозного около сорока суток. Приехавшая туда же теща попала под бомбежку, сломала ногу. Брата, колесившего по республике, поймали, поставили к стене, стреляли над головой: еще раз приедешь без денег, не отпустим. Когда родственники пришли с собранным со всех закоулков, с выделенной головным банком суммой в четыреста миллионов рублей, посредник усмехнулся: за такие деньги вам даже труп не отдадут.
Махмуд тянется к пачке сигарет, закуривает. Неловко оправдывается:
— Я не курить. Зуб болит.
Остается лежать у огарка свечи, зажженной для вызовов. Протачивает на ее мягкой белой спинке бороздку, спуская вниз озерко расплавленного воска. Свеча в таком случае сгорает значительно быстрее, но что свеча, когда на тебя навесили ценник. Миллиард… А почему не назвали мне цифру? Или я иду у них на обмен?
— Долбаный петух, — смотрит вверх Махмуд. — Кто будет сушняк?
Протягивает остатки чая. Отпиваем по глотку. Молча укладываемся спать.
— Николай, тебя твои не бросят? Искать будут? — неожиданно спрашивает Борис. Хочет хотя бы с этой стороны получить какую-то надежду…
— Даже не сомневаюсь.
— Ты так уверен? Государству всегда было наплевать на своих людей.
Резкая оценка удивляет, но сегодня не до споров.
Насчет государства не знаю, но ее спецслужба, налоговая полиция, не бросит. Сейчас перебираю в памяти людей, с которыми служил, руководство — нет, наши станут биться до последнего.
— Тогда тебе повезло. А меня в последний раз чаще всего окружали подлецы. Которые мечтали нагреть руки на моей должности и моей мягкости… Извини, можно мы с Махмудом поговорим по-балкарски?
— Конечно.
Они зашептались, а мне совестно. Если разговор со Старшим лично мне дал хоть какую-то надежду, то у ребят он ее отобрал. Я уверен в тех, с кем служил, они разочарованы, потому что не могут припомнить никого, кроме родственников, кто попытается хлопотать за них.
Поэтому топчу, скрываю свое возбуждение — его ни в коем случае не должны чувствовать ни Борис, ни Махмуд. Иначе… В камере или должны сидеть одни смертники, или надежда должна быть у всех.
Свечи сгорели, керосин в лампе кончился. Вместо Хозяина бьет себе голову о притолоку Младший Брат: «Бери-давай». Махмуд помог Борису докурить сигареты, теперь вместе жгут спички, выковыривая из земляных ступенек старые окурки и выбирая из них самые большие.
Я который день баюкаю правое ухо. Заныло, засвербило неожиданно, хочется поковыряться в нем только что найденным гвоздем. Ухо — не зуб, его даже если и оторвешь, болеть все равно не перестанет. На зуб вспомнилась и присказка, продаю ее Махмуду: «Зуб, зуб, не болей, дам тебе пять рублей». А вот чем успокоить свою боль? Сделал ладонь лодочкой, уложил в нее ухо — поплыл то ли в полусне, полубреду.
— Эй, подъем, уборка, — напоминает Борис.
То ли раньше не замечали, то ли уже за наше пребывание по углам нависла паутина. Так что повод объявить генеральную уборку — без дураков, жены от такой нашей добровольности пришли бы или в недоумение, или в восторг. Чистим углы, осторожно стряхиваем себе же под ноги пыль из одеял. Собрали все окурки, спички, щепочки, выкопали ложкой в углу кюветик, засыпали мусор, утрамбовали. На целых полтора часа растянули минутное дело. Дома бы наверняка сказал, что угробил время. Но ныне мы со свободою живем в разных измерениях.
Счет пленным дням ведем утром и вечером, да и в промежутках раз по пять друг у друга переспросим.
И вот на двадцать первые сутки пребывания в сплошной темноте вместо ужина принесли новость:
— Собирайте постели. На новое место?
Хозяин принял наши пожитки, вернул одно одеяло.
— Сидите, ждите.
Гадать о будущем бесполезно, выбор что в плюс, что в минус. Можно предположить, что в наших делах что-то продвинулось и нас хотят перебросить поближе к месту обмена. Но можно думать и иначе: с переговорами ничего не получается, находиться в селе становится опасно, и нас перебрасывают обратно в лес, в «волчок».
Кажется, предположили подобное все одновременно, потому что зашевелились, пытаясь найти себе занятие. Но нет занятий в плену, кроме как сидеть и ждать. Сидим почти месяц. Чего ждать? Самому себе и в пустоту столько вопросов уже задано, что ответ, хотя бы односложный, можно выдолбить зубилом на камне. Но то ли зубило потерялось, то ли камень попался слишком крепкий. Нет ответа.
А повезли снова в лес. По плохой дороге узнаем, по царапающим веткам да комарам, залетевшим в кабину. Кто-то из нас попытался отогнать их от лица, но жестко клацнул затвор:
— Руки. Не шевелиться!
Но заедают ведь!
Это еще не заедали. И даже когда машина остановилась и комары уже не на ходу впрыгавали в «уазик», а приходили отведать свежатинки целыми кланами, мы их вспомнили как укол перед операцией — всю жизнь бы так жить.
— Вылезаем… Идем. Смелее. Нагнись, нащупай руками лаз.
Венец выложен из бревен, вниз ведет и деревянная лестница. Наверное, никогда не привыкну спокойно лазить в незнакомые ямы с завязанными глазами. Так и кажется, что в них что-то копошится и шевелится.
Яма неглубока, выпрямиться нельзя. Отползаю в сторонку, освобождая место ребятам. Вскоре все трое сидим на корточках, ждем, когда разрешат снять повязки:
— Можно смотреть.
Видим! В квадратном отверстии сквозь ветки нависшего над головами дерева — видим ночное небо. Впервые за месяц.
В люк вталкивают наши пожитки. Подсветили фонариком. Яма — два на два. Пол сырой, словно только недавно сошла вода. Сверху — дубовый накат.
Все это отмечаем краем глаза. В первую очередь — постелиться, пока есть свет.
— Короче, огня не зажигать, не шуметь.
Боксер! Снова с нами. Теперь хотя и начнутся расстрелы через каждые пять минут, но между ними слово-другое дополнительные проскочат.
— Полковник, знаешь, что такое огнемет?
— Знаю.
— Короче, к люку не приближаться. Кто высунется, шарахаем прямо внутрь. Слышите, шакалы воют?
— Да, — первым распознает вой Борис.
— Это хорошо, значит, непуганы, значит, давно не стреляли в этих краях. Утром поговорим.
На люк укладывается деревянная решетка, над ней долго, с сопением, колдуют.
— Короче, решетка на растяжках из гранат. Тронете — взлетите к Аллаху в гости.
— Глубинные, глубинные фанаты ставь, чтобы в клочья всех разнесло, — подает совет незнакомый парень.
Сдержанно улыбаюсь: есть глубинные бомбы, но гранат таких еще не придумали. Или профан, или нагнетает страсти. Но в любом варианте растяжка — дело тонкое. Тот же шакал или кабан пробежит, заденет — и доказывай на небесах, что ты не верблюд и даже не контрразведчик. Там второй экземпляр «Грозы…» вряд ли найдется.
— Держите сигареты. Жратву утром посмотрим. Короче, спокойной ночи.
Нет, чеченцы народ все же удивительный. И в яму на растяжки посадят, и спокойной ночи пожелают — и все один человек в течение одной минуты.
Потоптались какое-то время вокруг логова, ушли. На ощупь поправляем постели, разбираемся в одеялах. И вот тут-то поняли, что нас опустили не просто вниз. Нас окунули в кишащую комарами прорубь. Миллионы, мириады зудящего шерья, толкаясь и спотыкаясь, пошли на запах, зазывая все новых и новых знакомых на нежданный пир.
— Сколько же вас, — Махмуд первым сдергавает с шеи повязку и начинает ее крутить, отгоняя стервецов.
Юркнули под одеяло, попытались, как в «волчке», замереть в коконах. Но духота не давала дышать, а в малейшую щелочку тут же с победным зудом устремлялась хвостатая комариная комета. Какое в Чечне, оказывается, враждебное небо: в выси — гудящее от самолетов, ниже — вибрирующее от «вертушек», а над самой макушкой — зудящее от комарья. И ни от кого ждать добра не приходится.
