Не успел я закрыть дверь, как ко мне постучали, и на пороге возник Иван Дубовцев. Вот уж кого не ждал! Впрочем, почему не ждал? В конце концов, он ведь никуда не делся, и мы продолжали оставаться напарниками.
Теперь, почти наверняка зная, что он советский разведчик, я смотрел на него совершенно другими глазами. Ненависти я не ощущал — было нечто другое. Какая-то настороженность, ощущение исходящей от него угрозы. Как человек с «той стороны» он был для меня крайне опасен: я ведь не мог знать, какие инструкции в отношении меня Дубовцев получил от своего руководства. Что, если ему прикажут меня «убрать»? А почему бы и нет? Хотя вряд ли… На данном этапе им это ничего не даст. Тем не менее с этим Иваном надо быть настороже.
— Здравствуй, Александр! Я тут встретил в коридоре Винера… В общем, прими от меня соболезнования.
Сегодня Дубовцев был вполне серьезен: без своих обычных «гутен морген» и тому подобных прибауток. Он протянул руку, и мы обменялись рукопожатием. При этом мне вдруг пришло в голову: «Интересно, а он-то что обо мне думает? Наверняка презирает — я ведь для него предатель и фашистский приспешник!..»
— Не буду докучать. Тебе сейчас не до моей болтовни, — сказал Дубовцев, стоя в дверях. — Увидимся завтра у Штарка.
— Он тебя вызвал?
— По телефону. Приказал явиться в морскую абверкоманду завтра к одиннадцати. Сказал — ты тоже будешь. Ну, ладно. Бывай! И с наступающим тебя!
— Тебя тоже…
Я закрыл за ним дверь. Потом снял китель, ослабил галстук и, сидя на койке, крепко задумался. Так и не решив, что же мне конкретно предпринять в отношении Ивана, рассудил следующим образом: «У меня есть одно неоспоримое преимущество: я-то знаю, кто он на самом деле, — а вот он не знает, что я знаю… Я ведь тоже не без греха… Как ни крути — шпион американский, мать твою!.. Правда, на связь со мной янки еще не вышли, но это дело времени… Надо подождать дальнейшего развития событий».
(Я как в воду глядел: очень скоро эти самые «события» затянули меня в такой круговорот, что рассуждать уже стало некогда — пришлось действовать самым крутым образом!)
Ну, а пока я достал из чемодана тощую пачку фотографий. Разложил на койке: вот мы с Евой в Кенигсберге, а вот уже втроем этой осенью — вместе с сыном. Снова на душе стало до того муторно и тоскливо, что уже после второго фото я убрал всю пачку назад. Открыл на столе небольшой фанерный ящик — ту самую «новогоднюю посылку». Я знал, что делаю: среди мелких зимних вещей (две пары теплых носков, шарф, шерстяные перчатки) обнаружил бутылку шнапса. Еще там лежали две банки каких-то консервов, печенье, пачка эрзац-кофе — в общем, обычный стандартный набор. Плюс неизменное в таких случаях письмо: «Дорогой друг-фронтовик! Мы, работницы из Дрездена, поздравляем тебя с Новым 1945 годом и желаем…»
В посылке меня интересовала только водка. Я налил и выпил почти целый стакан. Потом еще… Даже закусывать не стал, есть не хотелось. Хотелось только одного — залить в душе невыносимую тоску, забыться хоть ненадолго…
Когда я проснулся, сквозь стекло иллюминатора в каюту уже не проникал дневной свет — очевидно, наступил вечер. Я включил лампочку над койкой и глянул на наручные часы — восьмой час. Получалось, я проспал целый день. Нестерпимо болела голова, во рту пересохло. Я встал и выпил почти полграфина воды, потом опять прилег. Голова раскалывалась, и я вспомнил хорошую русскую пословицу: «Клин клином вышибают!» Открыл банку мясных консервов, вылил остатки шнапса из бутылки — набралось около стакана — и залпом выпил. Лениво закусил тушенкой и подумал: «Ну вот — уже начал опохмеляться. Превращаюсь в алкоголика?..» Но даже дрянная немецкая водка не заглушала горестных воспоминаний. Сидеть наедине со своими мыслями стало невыносимо — хотелось выговориться, поделиться горем, облегчить кому-то душу. И я вспомнил про друга отца — старика Никитского. Мне вдруг нестерпимо захотелось его увидеть. В конце концов, через несколько часов наступит Новый год — почему бы не выпить за него с хорошим человеком?
Я надел штатский костюм, переложив во внутренний карман пиджака документы и деньги, облачился в пальто и фетровую шляпу. Конечно, не забыл оружие. Выключив свет, решительно направился к выходу.
На территории базы было темно: после недавнего налета режим светомаскировки еще более ужесточился. Редкие автомобили проезжали мимо меня с полупотушенными фарами. За проходной я остановил жандарма фельдполиции на мотоцикле с коляской — представившись, попросил подбросить до ресторана «Дзинтарс». Сунул ему десять марок и уже через двадцать минут заходил в эту памятную мне «забегаловку».
Как я вскоре убедился, по случаю новогодних торжеств народу здесь набралось куда больше обычного — свободных столиков не было. Швейцар у входа даже не хотел меня пускать, но, увидев офицерское удостоверение, любезно распахнул дверь. За стойкой гардероба я сразу увидел Никитского; за те несколько дней, что мы не виделись, он нисколько не изменился. Такой же прямой (старая офицерская выправка) и высокий, с седой окладистой бородой. Я негромко с ним поздоровался, он кивнул в ответ. Других клиентов рядом не было, и мы обменялись несколькими фразами:
— Как поживаете, Валерий Николаевич?
— Спасибо. Все хорошо.
— Долго сегодня будете работать? Я бы хотел с вами поговорить.
Он внимательно на меня посмотрел и, чуть помедлив, ответил:
— После полуночи освобожусь.
Затем я прошел в украшенный новогодней мишурой прокуренный зал. Видимо, швейцар уже успел просигнализировать метрдотелю, и тот со слащавой улыбкой встретил меня фразой по-немецки:
— Прошу вас, господин офицер!
По иронии судьбы, «мэтр» провел меня к уже «знакомому» угловому столику, где в прошлые мои посещения располагалась компания латышей-эсэсовцев во главе с тем самым гауптштурмфюрером. «Хорошо хоть, не на тот же стул», — подумал я, усаживаясь на единственно свободное место спиной к залу.
Пожилой метрдотель щелчком пальцев подозвал молоденькую рыжеволосую официантку, которая, обратившись ко мне на немецком, сноровисто приняла заказ. Не прошло и минуты, как она вернулась и выставила передо мной графинчик латышской яблочной водки и порцию заливной рыбы. Я выпил рюмку, потом вторую и огляделся по сторонам. Моим соседом по столику оказался уже немолодой старший фельдфебель в круглых старомодных очках — судя по петлицам и погонам, отделанным черным кантом, — воентехник. На обшлаге его рукава выделялась манжетная ленточка черного цвета с серебристой надписью «Великая Германия». Между прочим, я сразу заметил в зале с десяток черных танкистских мундиров — у всех на правом рукаве была такая же ленточка с названием этой танковой дивизии СС. Слева от меня о чем-то увлеченно беседовал по-латышски со своей спутницей местный полицейский чин. В зале, кроме танкистов, находились военнослужащие всех родов войск — в основном моряки. Были и гражданские. Почти треть зала составляли представительницы прекрасного пола. Из военных, судя по нашивкам, преобладали «нижние чины»: я уже знал, что офицеры предпочитали посещать более «престижные» заведения — например, казино «Чайка».
В принципе, мне было глубоко плевать на окружающих. Я решил дождаться Никитского и хотя бы недолго посидеть с ним в его скромной комнатушке — выпить по рюмочке, поговорить. Заиграла музыка: по случаю Нового года на тумбочке в противоположном углу зала выставили приличных размеров ящик — радиоприемник «Телефункен». Вернее, это была радиола — сейчас на ней одну за другой проигрывали пластинки с веселыми немецкими фокстротами. В центре зала вокруг елки появились танцующие пары. Однако во всей этой псевдопраздничной атмосфере явственно проглядывала какая-то обреченность. Все они здесь, в Курляндии, были отрезаны Красной Армией и, по сути, обречены. «Как и я…» — лезли в голову невеселые мысли, и, чтобы заглушить их, я заказал очередной двухсотграммовый графин.
Мой сосед-немец бубнил мне о какой-то технической ерунде (я периодически кивал головой, на самом деле абсолютно не воспринимая его пьяные рассуждения), парочка слева была увлечена разговором. В общем, до поры до времени я чувствовал себя вполне нормально. Правда, ко мне вдруг прицепилась полненькая блондинка, и вначале я никак не мог взять в толк, что ей от меня надо. А потом, когда она на плохом немецком два раза повторила «Курт», я ее вспомнил. Она искала Дубовцева, с которым познакомилась в наш прошлый приход сюда — тогда мы представились немецкими именами. Кое-как я сумел ей втолковать, что не знаю, где сейчас ее «незабвенный Курт». «А действительно, где? — промелькнула тревожная мыслишка. — Не со своим ли чекистом-связником? Как бы я ни оттягивал решение, с Иваном надо что-то делать… А то он, к примеру, взорвет меня вместе с лодкой!..»
За двадцать минут до наступления Нового года приемник настроили на берлинскую радиостанцию: с обращением к немецкому народу выступал Гитлер. Я уже давно не воспринимал всерьез его фанатичные речи и потому скептически слушал хвастливые заявления о «неизбежной победе тысячелетнего рейха». В конце выступления фюрер истерично прокричал: «Как птица феникс, немецкая воля вновь воспрянула из руин наших городов! Мы будем бороться до тех пор, пока наш противник не найдет свой конец! Немецкий дух и немецкая воля добьются этого! Это когда-нибудь войдет в историю как чудо двадцатого века!»
