— Петерс, где твоя связь?
— «Береза»!.. «Береза»!.. Я — «Гроза»!.. Как слышите меня?… Прием!..
Оковалков увидел, как внизу у дороги поднялся гранатометчик — черные непокрытые волосы, белые шаровары, пусковая труба на плече. Ком света с рыхлой угольной трассой вылетел из трубы, приблизился, проревел над головой и грохнул в гору коротким сальным взрывом. Повесил на круче тампон черной ваты. Майор не успел послать в гранатометчика очередь — тот исчез. На фланге «агаэсчик» швырял лепешки гранат, и они превращались в кудрявые барашки разрывов.
— Ну где твоя связь, черт бы тебя побрал!..
Гранатометчик из кювета снова поднялся — черные, развеянные до плеч волосы, белый пузырь шаровар, труба на плече. Оковалков бил, вгонял в него с горы очередь, и в момент, когда полыхнула труба, гранатометчик падал, срезанный его пулями. Граната летела, осыпая копоть, несла мерцающую глазницу. Грохнула в цепь, в лежащего второго радиста, и в черном дыму, в расплавленных брызгах раздалось несколько криков. Из дыма вылетела оторванная голова радиста, окровавленный клубень с обрывками корешков. Майор заметил живые умирающие глаза головы, зубы в открытом рту, белесые, дыбом стоящие волосы. Он продолжал стрелять, не давая подняться другому, мелькнувшему в кювете гранатометчику.
— Санинструктор! — послышалось в цепи.
— Петерс! — торопил Оковалков. — Где твоя связь?…
Латыш крутил настройку, нервничал, озирался на гору, на небо с зарей, словно в ней искал причину, мешавшую выйти на связь.
— «Береза»!.. «Береза»!.. Я — «Гроза»!.. Как слышите меня? Оковалков вдруг вспомнил на долю секунды, чтоб тут же забыть, — сегодня у Петерса день рождения. Вчера в столовой ставили перед ним сладкий торт, желали счастья, а сегодня под огнем он крутил молчащую рацию, и в камнях, как разбитый кувшин, лежит оторванная голова второго радиста, и нет времени ужаснуться, нет времени ее подобрать, ибо с фланга, где грохочет пулемет Крещеных, поднимаются, перебегают, падают быстроногие упрямые моджахеды, замыкают окружение, подбираются к малой, пойманной в ловушку группе.
— Где «Береза»?… «Вертушки» нужны! — заорал на латыша Оковалков, связывая с ним, с чешуйчатым стебельком антенны надежду на избавление.
— Фон, товарищ майор! Гора экранирует! Надо в сторону!.. Мешает гора!
Гонимый криком майора, мучаясь несовершенством прибора, чувствуя себя виноватым, Петерс вскочил и, сгибаясь, неся брусок станции, кинулся из цепи на пустое бугристое место, где не лежала тень горы, а желтело, блестело солнце. Он выбежал из тени, весь осветился, припал на колени, окруженный сиянием, словно сам излучал сигналы и зовы о помощи. Они срывались с его рук, лица, бритой головы. У майора не было голоса крикнуть ему: «Обратно!» Не было сил броситься и вернуть его в цепь. Не было воли остановить его безрассудство.
Петере стоял на коленях над рацией, словно умолял ее, прижимался к ней губами, выдувал сквозь хрупкую соломинку антенны позывные спасения.
Оковалков увидел, как несколько пуль с чмоканьем вошли ему в спину. Брызнули осколки рации, и на изумленном лице радиста возникла черная, как второй рот, дыра от выходного отверстия тяжелой пули. Он падал на рацию, давил ее своим убитым телом. И в том месте, где только что, освещенный солнцем, в сиянии, стоял коленопреклоненный радист, была пустота, безжизненный свет желто-белого солнца, и оно, съедая тень, надвигалось на лежащую цепь, несло с собой неизбежность, неотвратимость истребления.
На фланге, где замолчал, не стрелял автоматический гранатометчик, опять поднялись атакующие. Их тесное многолюдное толпище вдруг излилось, перехлестнуло гребень и стало приближаться. Впереди в пузырящихся шароварах, в безрукавке, с маленьким зеленым флажком бежал командир. Оглядывался, махал трепещущим стягом, подбадривал криком. Волна атакующих отвечала гортанным бессловесным клекотом.
Оковалков выцеливал его, держал над мушкой его пузырящиеся штаны, трепещущий зеленый лоскут. Срезал короткой очередью, видя, как толпа атакующих пробежала по нему. Замолкший «агаэс» опять заработал короткими вереницами разрывов. Вал атакующих, попав под разрывы, отхлынул, оставив на склоне убитых. Среди них шевелился, пытался подняться вожак с зеленым флажком.
Близко в цепи, сквозь треск очередей Оковалков услышал нарастающий бессловесный звук, животный вой, длинное непрерывное «о-о-о». Старлей Слобода с засученными рукавами, держа автомат, поднимался с земли, обращая невидящее лицо к Оковалкову и мимо, поверх лежащих солдат, к отвесной тенистой горе, из-за которой изливалось солнце. Кромка горы была оплавлена, и глаза Слободы казались рыжими и безумными. Издавая свое бесконечное «о-о-о», он шел к горе, побежал, кинулся вверх по круче, осыпая каменные гривы. Бросил автомат и двумя руками, цепляясь за уступы и камни, карабкался ввысь, стремился к вершине, желая перевалить через нее, уйти из этой ложбины за гору, за хребет, где ждали его жена и новорожденный сын. Цепко, по-обезьяньи преодолевал вертикаль. Двигался словно муха по отвесной стене. Убегал от майора, загнавшего их всех в ловушку, обрекшего на смерть.
Солдаты из цепи оглянулись, смотрели, как он лезет в гору, раскорячив руки и ноги, и маленькие пыльные вихри крутятся вокруг его головы. Это били по нему под разными углами, с разных точек атакующие моджахеды.
Опять провыло над головой, повесив траекторию копоти. Граната долетела до горы, разорвалась на спине старлея. Красный клок пламени, черный жирный дым закрыл Слободу, а потом дым рассеялся, и убитый лейтенант был вмазан, впечатан в гору, уродливо искаженный, с темной дырой на спине. Вплавился в гору, как несмываемый оттиск, чтобы остаться навеки среди гранитов и гнейсов.
Был миг тишины, а потом с трех сторон — от обоих кишлаков, где скопились стрелки, и с дороги, где укрывался конвой, — раздался многоголосый, из сотен глоток, торжествующий крик. Две густые толпы на флангах и тонкая цепочка от дороги поднялись в атаку. Валом, теряя убитых, перепрыгивая через них, атакующие надвигались, заливали гору, стремились достичь цели.
И, видя близкие черные рты, смуглые блестящие лица, смоляные бороды, Оковалков понял, что это смерть, кружившая над ним все эти годы, стерегущая его и, наконец, нашедшая. Кончаются последние минуты его жизни среди этих камней и гор. Он пережил моментальную немощь, тоску и безволие, а потом неясная ниспосланная на него сила подняла его в рост, вытолкнула из ложбины. Загребая лежащих солдат высоким взмахом, он крикнул хрипло и дико:
— В атаку!.. За мной!..
И не видя поднявшихся следом, устремился вниз на редкую цепочку стрелков, слыша, как с обеих сторон набегают две орущие толпы.
В этот момент вышло солнце, и, ворвавшись в свет, зная, что не умрет, он рушился сквозь продырявленный пулями воздух, сближался с атакующей цепью.
С обеих сторон по склону две ревущие, стенающие толпы моджахедов набегали, мешались с поднявшимися в рост солдатами. На флангах был хряст, вопль, короткие вспышки в упор. Оковалков, поднявший цепь, уводил ее остатки в центр по склону, вырывал из свалки, из побоища. Клином врезался в редкую фронтальную цепочку стрелков.
Крещеных сбегал с горы, держал у живота пулемет, водил стреляющим дулом, прорубая впереди коридор. Хрипло выкрикивал:
— Проститутки!.. Суки лохматые!..
Они вбегали в прорубленные пулеметом ворота.
Оковалков увертывался от пуль. Упал, раздирая колено. Прочертил в падении по близкому гибкому телу, перетянутому патронташем. Вогнал очередь в медные острия, в начищенные блестки. Успел разглядеть изумленное, в муке лицо.
— Суки лохматые! — ревел Крещеных, боком, как краб, сбегая с откоса, неся на дуле рвущийся пузырь пламени. — Проститутки вонючие!..
Цхеладзе с пустым магазином злобно дергал затвор. С визгом перехватил автомат за ствол и, подпрыгнув, сверху, всей массой, продолжая визжать, обрушил приклад на маленькую синюю шапочку, проламывая череп, заваливая меднолицего горячего врага. Другой моджахед, в чалме, сунул дуло в бок грузину и в упор, под ребра, всадил в него долгую очередь, наполняя его медью, пламенем, обломками костей, разорванной пеной легких. Солдат, наполненный зубчатой, перемоловшей его смертью, упал на убитого, с проломленным черепом врага.
Кардава подбегал, соскальзывая по сыпучему гравию, продолжая свое скольжение длинной упругой очередью. Вогнал ее под чалму, снося ее вместе с клочками волос, открывая в голове красную кипящую крышку. Стрелок с выпученным черно-белым глазом отваливался. Кардава наклонился к убитому другу, пытаясь его поднять, подхватить на бедро. И другой моджахед, синебородый, с пузырями слюны, разрядил в него магазин. Обрызганный латунью, слюной и кровью, Кардаваупал на друга, успевая и тут обнять его. Майор, убивая синебородого, моментально вспомнил и тут же забыл навсегда вчерашнее футбольное поле, двух счастливых, обнявшихся после забитого гола грузин.
