Подкатила эмка. Меньшиков вскочил в кабину, крикнул: «На старт!»
Дежурный по полетам, молоденький лейтенант, недавно прибывший на пополнение, виновато доложил:
— Мы только на плоскость, а он, гад, по газам — видно, на шапках звездочки увидел. Если бы знали…
«Если бы знали… Если бы да кабы…» — усмехнулся над собой Меньшиков. Надо докладывать в штаб дивизии. За то, что упустили приземлившийся фашистский самолет, по головке не погладят. Расстроенный и обескураженный, Меньшиков поехал обратно в штаб. Почему «Хейнкель» произвел посадку на советском аэродроме? Заблудился? А откуда он знал сигнал «Я свой»? Совпадение? Но фашисты были наготове, моторы не выключили. Догадывались, что не у себя дома? Допустим. Но почему они кружили здесь, когда еще прожектора не были включены и никаких других ориентиров, за которые можно было бы зацепиться, не имелось? Что-то за всем этим крылось непонятное, загадочное. Ясно было одно: если фрицы рискнули на посадку, тому имелись серьезные причины. Наиболее вероятная из всех — кончилось топливо. В таком случае немцы далеко не улетят. И Меньшиков решил с докладом в штаб дивизии повременить, приказал дежурному по полетам обзвонить все близлежащие станицы и предупредить отряды самообороны о возможной посадке немецкого самолета, принятии мер к задержанию экипажа и немедленному сообщению об этом в полк.
Он сидел и ждал, листал секретные документы, но голова никакие приказы и указания не воспринимала. Мысль, что это за самолет и что за всем этим кроется, не давала покоя.
Начало светать, а ни из одной станицы из штабов самообороны, где круглосуточно дежурили комсомольцы, от зоркого ока которых ничто не укрывалось, звонков не поступало. Надо было принимать другие меры.
Меньшиков позвонил оперуполномоченному капитану Петровскому и, объяснив в двух словах суть дела, попросил приехать на аэродром.
Пока оперуполномоченный собирался, Меньшиков приказал подготовить к полету По-2, осмотреть, прогреть мотор. Сам же вооружился двумя автоматами (один для Петровского), дисками, гранатами-лимонками и поглядывал на небо, где все так же неслись рваные облака, прикидывая, куда улетел «хейнкель» и в каком месте он мог упасть или приземлиться.
Петровский, увидев на плече Меньшикова два автомата, понял, для какой они цели. Взял один, повесил себе на шею, как делали это немцы, спросил, кивнув на облака:
— Не помешают?
— Высоко не полезем. Твой сектор — правый.
Взлетели они в половине восьмого, а казалось, все еще светает — так низко стелились облака и так они были плотны, что солнце не пробивало их. Шли по курсу, по которому должен был уходить в сторону своих «Хейнкель», и если полчаса назад Меньшиков надеялся найти фашистский самолет, упавший или приземлившийся, то теперь эта надежда с каждой минутой полета на запад падала: видимость ухудшалась, а облака прижали их чуть ли не к самой земле. Но Меньшиков летел, делая змейки вправо, влево, внимательно осматривая каждый бугорок, каждый холмик.
У небольшой станицы взял курс чуть севернее, прошел еще десять минут и подумал: «А не повернуть ли обратно?», когда на серой от влаги и тумана стерне увидел что-то похожее на самолет. Полетел туда. Он! Тот самый «Хейнкель»!
Меньшиков сделал круг. Фашистские летчики произвели посадку по всем правилам аварийной ситуации — на брюхо. Винты моторов погнуты, за самолетом тянутся черные борозды, кабины пусты. Похоже, летчики остались живы. Но куда они подевались?
Пришлось сделать еще круг, побольше. Никого и ничего не видно… А сесть, пожалуй, можно вот на этом небольшом, с прошлогодним травяным покровом лужке.
Меньшиков повернулся к Петровскому, дал знак рукой, что идет на посадку. Тот понимающе кивнул.
По-2 чиркнул колесами по траве, легонько подпрыгнул пару раз и остановился. До «Хейнкеля» идти было километра полтора. Меньшиков выключил мотор, вылез из кабины. За ним спустился Петровский, щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник.
— Подожди, — остановил его подполковник. — На всякий случай придется тягу сектора газа отсоединить, чтоб мотор не запустился. — Он открыл капот и с помощью ножа, который всегда носил с собой, отсоединил тягу, а провода магнето поставил крест-накрест. — Теперь не запустят. Только идем подалее друг от друга. Хотя вряд ли они спрятались в самолете — окоченели бы к утру.
Петровский шел справа, автомат наизготовку с пальцем на спусковом крючке, но по его спокойному лицу видно было, что встречи с фашистскими летчиками он не ожидает и автомат держит на всякий случай, для порядка. После последнего разговора о Туманове он стал с Меньшиковым еще официальнее, обращается только по делам. Он и раньше не отличался общительностью, а тут и совсем стал букой. Создавалось такое впечатление, что он знает о доносе и испытывает угрызения совести. Не зря говорят, что время стирает из памяти все — и радости, и обиды. Меньшиков, во всяком случае, прежней уязвленности не испытывал. И письмо вспомнилось просто так, без всякого повода. Наоборот, глядя, как смело и уверенно шагает оперуполномоченный, твердо ставя свои короткие, сорок пятого размера ноги, Меньшиков проникался к нему уважением. Волевой и сильный человек: вывести отряд из глубокого тыла противника, пробиться сквозь танки и пушки, по существу, с карабинами да пистолетами не каждый сумел бы. Ну а письмо — такая уж у него должность. В доказательство того, что за донос он на него не в обиде, Меньшиков достал письмо, протянул Петровскому.
— Что это? — удивленно вскинул бровь капитан.
— Кто-то забыл поставить подпись, — улыбнулся Меньшиков.
Петровский развернул лист, не сбавляя шага прочитал. Помолчал с минуту.
— Давно это у тебя?
— Еще с Сальска, когда прилетал генерал Петрухин.
Петровский низко наклонил голову.
— Невысокого же ты обо мне мнения, — сказал с грустью. — Да ладно… Жаль, долго оно у тебя в кармане провалялось. Не на твоей штабной машинке печаталось?
— Нет. У моей такого перекоса буквы «р» нет.
Петровский снова помолчал.
— Кто-то хорошо осведомлен о наших взаимоотношениях. Решил эту бумажку в клин превратить… Жаль, долго у тебя пролежала. — Он ускорил шаг.
Петровский первым подошел к самолету, ступил на крыло и заглянул в кабину пилота, плексигласовый колпак которой был отодвинут назад.
— Пусто, — констатировал он.
Никого не оказалось и в кабинах штурмана и стрелков. По тому, что бросили их открытыми, привязные ремни и парашюты валялись как попало, нетрудно было представить, что покинуты они в спешке.
Петровского что-то заинтересовало в кабине стрелков, он долго лазал там, чем-то гремел и вот наконец вылез, держа в руках портативный радиопередатчик.
— Вот и выяснилось, почему он кружил, — сказал капитан сам себе и вздохнул.
— Не думаешь ли ты, что из-за этой шарманки? — спросил Меньшиков, действительно не понимая, почему так решил оперуполномоченный.
— Думаю, — твердо и убедительно сказал Петровский. — Иначе зачем было прицеплять эту шарманку к парашюту? Непонятно только, что помешало ее выбросить.
— Погода, что же еще.
— А двое с парашютами выпрыгнули. Им погода не помешала.
— С чего ты взял?
— Посмотри повнимательнее, там две фалы болтаются. В кабине стрелка. — Он помолчал, о чем-то думая. — Сел только экипаж, три человека: летчик, штурман и стрелок-радист.
Меньшиков тоже так решил. Собственно, и решать-то нечего: три парашюта лежат на сиденьях, значит, членов экипажа было трое. Предположение подтверждалось и следами на земле, ведущими от «хейнкеля» на запад. Петровский и Меньшиков пошли по ним. Метрах в трехстах наткнулись на небольшую кучу соломы, совсем недавно разворошенную.
Петровский снял автомат и копнул прикладом.
— Думаешь, клад оставили? — усмехнулся Меньшиков.
Капитан ничего не ответил, сосредоточенно разгребал солому. Показалось что-то темно-серое. Петровский нагнулся, потянул и вытащил мундир мышиного цвета с орлом над нагрудным карманом. Потом из тайника извлек планшет с картой и еще два мундира.
