— Да что ж ты, голубка, раньше не приехала?
— Что?!
— Живой, живой! Не пугайся! Господи, ведь три дня как отправили-то его! И ты — вот она!
— Куда отправили? Куда?!
— В Алма-Ату, в Алма-Ату, голубка. С Москвы эшелон шел, ну и его туда, к ним, значит…
— Зачем?!
— Не знаю, не знаю, — стала уводить глаза старуха. — Иди-ка на второй этаж поскорей. К главной нашей. Там укажут тебе. Иди, иди, голубка! — Катя и Митька побежали по лестнице. — Господи… — качала вслед головой старуха.
Госпиталь был переполнен. Вдоль всего длинного темноватого коридора, разбавленного больничным запахом и светом из открытых дверей палат, у стен стояли кровати. Из провалившихся сумраков кроватей страданием и тоской смотрели на продвигающихся Катю и Митьку большие глаза раненых. Тут же в застиранных пижамах, места себе не находя, слонялись кто ходячий. И походили они на грустные и измученные матрасы. Стерильно полыхали белые медсестры — разводили раненых, укладывали, накрывали заботой, как простынями. Пахло гниющими бинтами, мочой и больным, изнуренным потом.
Главврача на месте не оказалось, пришлось сидеть в приемной, ждать. Из коридора в открытую дверь все время заглядывали сестры, санитарки, еще какие-то люди… Вроде бы случайно и безразлично, но вскоре забыв о «безразличия», столпились в дверях и с безжалостно-сострадательной откровенностью разглядывали Катю и Митьку. Только что головами не качали.
Митька напряженно потупился на стуле. Катя не знала, куда глядеть, мяла руки, лицо ее горело.
Какой-то раненый в костылях, медлительный, как журавель, вплыл в приемную. Незаметно как-то оказался сбоку Митьки. Начал подталкивать его пряником. Светло смущающийся, кхекающий. Митька взял. Прошептал: «Спасибо». Пряник был шершавый, в табачных соринках.
— Это еще что такое?! — В приемную входила пожилая властная женщина. Глянула на санитарок: — Вам делать нечего? — и те пропали; раненый завтыкал за ними костылями. — Вы ко мне?.. — приостановилась властная.
Катя и Митька вскочили.
— Доктор… я… я… здравствуйте!
— Почему без халатов?.. Немедленно в гардеробной оденьте халаты! И зайдете ко мне. Одна. Вы поняли меня?..
— Поняла, доктор… я…
— Идите! — и главврач пронесла себя в свой кабинет за дверь в дутых дерматиновых пузырях.
Катя и Митька кинулись было из приемной, но санитарки тут же обрядили их в свои халаты. «Иди, иди, дочка, не бойся!» — сказала одна из них, пожилая, и вдобавок перекрестила зачем-то Катю.
Через несколько минут дерматиновые пузыри отпахнули красное, злое лицо главврачихи.
— Семкина! Позови Марка Ефимовича!
— Бегу, Домна Викторовна! — сорвалась одна из санитарок.
Проходя через приемную, Марк Ефимович подергивал, ежил правое плечо. Был он лысый, в толстых очках, халат его развевался на стороны. Скрылся за дверью. Семкина, поглядывая на Митьку, о чем-то шепотом сообщила товаркам. Раненый не расслышал, задергал ее за рукав… Снова водил головкой.
Из кабинета Катю будто вытолкнули. Она кусала платок, давилась, захлебывалась слезами. Не успел Митька вскочить, как выбежал Марк Ефимович. Как не своей поводил неуверенно перед плачущей Катей рукой, робко взял Катю за локоть. Держал так. Хотел говорить, и не мог. Полнился слезами, уводил голову, дергал плечом. Стаскивал очки…
Опять выпахнулась главврачиха. Окинула всех взором разгневанно. Ставя будто последнюю, злобно-радостную точку, отчеканила Марку Ефимовичу:
— Где гарантия, что он бы снова не выкинул что-либо подобное? Где, я вас спрашиваю?
Марк Ефимович удушливо стал водить головой. Ему не хватало воздуха. Как в свидетели всех призывая, недоуменно, тихо заговорил:
— Гарантию ей, оказывается, подавай… На живого человека. А?.. — И вдруг закричал: — Ты, ты — гарантия! Сама! Стопроцентная, тупая, раз и навсегда заведенная!.. Настенный механизм с выскакивающей кукушкой!.. Но я… я… я поломаю твою гарантийную кукушку! Я сокрушу… я сворочу ее к чертовой матери, так и знай!.. Покукуешь тогда…
— Да как вы! ты! вы! ты!., вы забываетесь! — задохнулась властная. — Вы!.. Немедленно в мой кабинет! Немедленно! Слышите?!
Но Марк Ефимович уже не слышал, Марк Ефимович быстро вел Катю по коридору. «Гарантию!» А? Я покажу тебе гарантию! Чинуша! Проходимка!
Сплавила, сбагрила человека! Занимайтесь им, лечите, а я в стороне. Мерзавка! — врач вдруг бросил Катю и застучал кулаком по своей ноге, придавленно крича на весь коридор: — Это же коновал! Бревно! Туп-пица! Нуль в хирургии! — Раненые испуганно расступались перед ним. — Сказать такое! Жене героя! Родной жене! Но вы, милая, не обращайте, не обращайте, на каждую скотину обращать внимания — крови не хватит. Меня не было четыре дня — и вот результат. Воспользовалась! Сбагрила! Но она… она ответит за это! Поверьте мне, ответит! А вы, милая, не обращайте, забудьте! И поверьте мне, как врачу поверьте, второй раз муж огорчать вас не станет. Поверьте! Второй раз на такое не идут. Как врач вам говорю. Ведь одинаково у них все, одинаково. Банально до слез, до боли… Не хочет возвращаться к родным, не пишет, не отвечает на письма, скрывает все от врачей, прячется в себя… Но сколько их по нашим госпиталям. Сколько! Это другой парад победы. Совсем другой. Без генералов он, без барабанов, без фанфар. Это награды наши идут. Награды. Живые вывернутые медали идут, обугленные, до кости штандарты, до жути оплавленные ордена… Через души наши идут, через души, сквозь наши сердца… И эта мерзавка… и эта… эта… На колени, гадина, на колени! — в бессилии стукал по колену Марк Ефимович. Со слезами шептал: — На колени!.. — Сзади накатились санитарки с Митькой и раненым, но Марк Ефимович уже снова спешил, ведя Катю. Сдергивал очки, отмахивал платком слезы, снова накидывал очки, говорил, говорил без передышки: — Простите меня, милая! Простите! Не удержался. Простите. Сейчас мы зайдем ко мне. Сейчас. Обсудим все спокойненько. Обсудим, — Марк Ефимович остановился перед застекленной, занавешенной изнутри белым дверью. — Сейчас, сейчас, — искал по карманам ключи. — Сейчас… И теперь, милая, только от вас, только от вас все зависит… Сейчас… Мы обсудим все, обсудим, чем ему заняться. Поверьте, тысяча дел для него найдется, тысяча! Сейчас… — Стал близоруко шарить в замке. Открыл: — Проходите, милая!.. А ты, ты, сынок… ты постой, — остановил он Митьку. Беспомощно оглянулся. Искал. К нему сразу придвинулись санитарки и сестры. — Ага! Вот и займитесь мальчиком, чем рты попусту разевать! — Он ласково подтолкнул к ним Митьку. Скрылся за дверью.
Санитарки окружили Митьку, заглядывали к нему, раненый в костылях стеснительно трогал его голову.
Через трое суток на узловой станции Арысь перед посадкой в товарные вагоны люди проходили санпропускник. От станции на отшибе к плоскому зданию бани вилась нескончаемая очередь. Высокая железная труба, взятая в скрипучие проволочные растяжки, полоскала черным дымом прямо в полупустыню, Там вдали у горизонта в белом мареве знойными сухарями проплывали верблюды. И все вокруг: и сама баня, и очередь к ней, и станция справа, и дальше глинобитные дувалы и дома, точно густо павшие в молитве мусульмане с проостренной ими в небо мечетью-мольбой — все зыбко пошевеливалось, словно приглушенно бормотало в этом белесом зное полупустыни. Ни деревца вокруг, ни тенечка…
Пока мылись, солнце перекатилось на самый край полупустыни и там остывало. У его подножья молитвой падал мусульманин, обугленный, как муравей, На мечети бился горлинкой голосок муллы.
Потом товарняк «пятьсот-веселый» стучал и стучал за убегающими лучами солнца, а в вагонах вповалку спали помытые, намаявшиеся пассажиры.
Наутро навстречу поезду, как зеленый прохладный кораблик, выплыл из голой степи городок Джамбул. Но не успел состав вползти в станцию, еще лязгали буфера, шипели тормозные шланги, еще плыл, никак не мог остановиться деревянный обшарпанный вокзал, а вровень с вагонами уже бодро побежали какие-то люди в полувоенных картузах, но с винтовками настоящими. «Выгружайсь! Выгружайсь! Вагоны освобождай! Приехали!»
Вот тебе и городок зеленый Джамбул! Думали, остановятся на полчасика — паровозик попьет водицы, отдышится — да и дальше постучат, и к вечеру, глядишь, и Алма-Ата, а тут — на тебе! — новая пересадка. Скоро так, глядишь, и в голой степи пересадки начнут устраивать…
А эшелон минут через пять — точно вымолоченный на пути людьми и вещами, полностью вышелушенный, пустой — погнал назад, и полувоенные, вися на подножках, целеустремленно и строго смотрели вдаль. Люди побрели через пути к вокзалу, к приподнятому деревянному перрону, закидывали наверх детей, вещи, сами лезли. Перрон на глазах превращался все в тот же вялый, измученный, бесколесный табор.
На знойном и пустом, как степь, базаре неподалеку от станции Катя и Митька долго спорили под вывеской «Ремонт часов». В конце концов Катя решительно дернула дверь хибарки — и Митьке ничего не оставалось, как проследовать за ней.
