Улыбаясь, он помахал над головой нераспечатанным конвертом.
— Твое! — прокричал он. — Только что… из общежития…
— Не читай! — взмолилась она. — Мы вместе…
Но ее снова унесло от него.
— Я хочу к Виктору, — сказала она своему партнеру.
— Еще один тур!
— Нет.
— Устали?
— Да, голова что-то…
— Слушаюсь, доктор. Есть к Виктору!
Он неподвижно стоял на том же месте. Конверт был вскрыт. В руке его белело злосчастное письмо. Рука дрожала. У Виктора дрожала рука! С раскаянием и жалостью она вскинула на него глаза. Лицо Виктора было пугающей, меловой бледности. И оно застыло, закоченело, будто на пронизывающем ледяном ветру.
Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из лейтенантов увидел Виктора таким!
Она попыталась загородить его спиной. Он не шелохнулся, ничем ей не помог. Тогда она решительно взяла его под руку и повела к выходу.
И опять надоедливый хор лейтенантов:
— Доктор, так рано? Будет еще концерт, потом праздничный ужин!
— Не могу. Я же с дороги, товарищи. Ноги не держат, так устала.
— Но завтра, мы надеемся… Завтра катание на катерах… Виктор, что же ты?
— Да, да, катера, завтра…
Лейтенанты церемонно проводили гостью до ворот. Еще несколько минут пришлось Виктору испытывать муки веселой бессвязной болтовни, а она страдала за него и вместе с ним.
— В гостиницу? — спросил он, когда они остались одни за воротами.
— На станцию автобусную. Я приехала из Алупки.
— А!
И все же он не смог сразу поверить в свое несчастье. Где-то, видно, теплилась еще надежда. Он спросил отрывисто:
— Это правда — все, что там, в письме?
— Да, Витя…
— Зачем же ты приехала, не понимаю.
— Я боялась, что письмо не дошло. Я хотела тебя повидать, чтобы самой сказать и…
Но он не промолвил ни слова, пока они не добрались до станции.
Ночь была теплая, звездная, и на бульваре так пахло розами, что еще больше хотелось плакать. А ведь она не была тонкослезкой, далеко нет.
Автобуса пришлось ждать минут двадцать. И это были самые тяжелые минуты.
Виктор сходил за билетом, потом купил в буфете коробку папирос, хотя, помнится, во время своего приезда в ноябре не курил, а для нее принес пачку печенья.
— Ты же не ела целый день, — буркнул он.
Однако она не могла притронуться к угощению — ком стоял в горле. Зато Виктор дымил не переставая.
Они сидели в зале ожидания на скамье. Тягостное молчание длилось. Им не о чем было говорить! Несколько раз она пыталась объяснить, как все произошло, но тотчас же пугливо замолкала, наткнувшись, будто на стену, на его отчужденное молчание.
Вдруг он сказал все так же отрывисто:
— Где твой муж?
— В Алупке.
— Кто он?
— Врач. Мы учились на одном курсе.
— Это ты в него хотела — снежком?
— Не помню. Да, кажется, в него…
Длинная пауза. Потом негромко прозвучало в тишине:
— Останься!
Она так удивилась, что, подавшись вперед, заглянула ему в лицо.
— Останься, — повторил он по-прежнему очень тихо и смотря куда-то в сторону. — Не уезжай в эту Алупку.
— Совсем?
— Да.
— Но как я могу? Там же Олег.
— Ну и что? А здесь я…
Снова длинная неловкая пауза. Она услышала рядом не то смех, не то кашель, сразу прервавшийся.
— Это шутка, — сказал Виктор. — И она не получилась. Обычно шутки у меня получаются, но эта…
Как она ни крепилась, в конце концов не выдержала, начала хлюпать носом. И Виктору же пришлось ее утешать…
В автобусе, отвернувшись от всех, она уткнулась мокрым носом в стекло окна, за которым не было ничего, абсолютно ничего, только мелькающая черная пустота…
Олег проявил деликатность и выдержку до конца. Он не стал расспрашивать ее ни о чем. Лишь заставил выпить горячего чая из термоса, а когда она улеглась, заботливо укрыл поверх одеяла красным клетчатым пледом.
— Спи, маленькая! — сказал он. — Вот даже нервная дрожь тебя бьет. Не надо. Спи, забудь. Все плохое позади.
И тогда ей показалось, что так оно и есть, именно так, как говорит Олег: все плохое осталось позади — в Севастополе, а здесь, в Алупке, и впереди, в Москве, все будет еще хорошо!
Как она ошиблась! Боже мой, как ошиблась!
4. «Убыл в командировку…»
…Опять и опять возвращается женщина мыслью к погибшему, склонясь над ним, как удрученная скорбью плакальщица на гранитном надгробье.
Сколько времени она ведет этот бесконечный, беззвучный разговор, то осуждая Виктора, то оправдываясь перед ним! Словно бы репетирует будущую их встречу!
Но ведь встречи не будет! Ей сказали об этом. А она как безумная ходит по кругу, подбирая новые и новые доказательства — чего? Своей вины или своей правоты? Будто ей когда-нибудь еще придется встретиться с Виктором?
Не повезло! Ужасно, как им не повезло! Почему они разминулись весной 1942 года? Они же могли и не разминуться…
Когда ее направили весной 1942 года в один из госпиталей, размещенных в Поти, она, естественно, стала расспрашивать моряков о Викторе — знала, что он по окончании училища остался на Черноморском флоте.
Оказалось, что Виктор служит в отряде флотских разведчиков. Кто-то сказал ей, что сейчас он в Севастополе.
Ей удалось попасть в осажденный Севастополь на транспорте, предназначенном для раненых, которых эвакуировали из осажденного города.
О чем она будет говорить с Виктором?
О, у нее есть к нему дело! Она спросит, что он хотел сказать письмом, которое прислал ей на третий день после начала войны. В конверте были стихи, вырезанные из какого-то журнала, видимо, очень ему понравившиеся.
Стихи на самом деле были хорошие. И она сразу запомнила их. Вот они:
Я теперь только верный друг.
Хочешь — помни, а хочешь — забудь.
Поцелуем коснусь твоих рук.
Будь ничьей, будь чужой, только будь.
Добрый друг, в добрый час, добрый путь![5]
В письме, кроме этих стихов, не было ничего больше, даже коротенькой приписки. Но она узнала почерк Виктора на конверте…
После наступления темноты, уже перед самым Севастополем, атаки с воздуха на конвой прекратились. Она вышла на палубу. Корабли медленно и осторожно, двигаясь кильватерной колонной, пересекали внешний рейд.
Она протиснулась между ящиками с боеприпасами и продовольствием для Севастополя. Палуба, не говоря уже о трюме, была так заставлена ими, что удивительно, как транспорт не перевернулся, уходя от бомб.
У борта стоял какой-то сержант, не сводя глаз с воды, очень густой на вид и черной, будто только что залитой асфальтом.
— По узкой тропинке, однако, идем, — подал он голос. — Мин фриц накидал, страшное дело!
— С самолета кидал?
— Правильнее сказать: не кидал. Осторожненько опускал на парашютах. И продолжает опускать. Чуть ли не каждый день. Работы минерам хватает.
Они остановились у бонов. Откуда-то выскочил катер и быстро потащил в сторону сеть заграждения, будто отводя портьеру у двери.
Конвой стал втягиваться в гавань.
Темная, без огней, громада берега придвинулась. Вот он — Севастополь! Город-крепость, город — бессменный часовой, город-мученик, который вторично на протяжении столетия переживает осаду…
Она провела в Севастополе около суток, причем большую часть времени в штабе Севастопольского оборонительного района.
Размещался он в штольне, которую вырубили в крутом скалистом склоне, а потом пристроили к ней бункер с толстыми стенами и потолком.
Душно и сыро было там, внутри. Как в подлодке, которая долго не всплывала на поверхность. (Прошлой осенью довелось провести в такой около суток в автономном плавании.) Так же извиваются вдоль стен магистрали отопления, вентиляции, водопровода и многочисленные кабели связи. Так же много всяких приборов и механизмов. Так же впритык стоят столы и койки в каютах-кельях, расположенных по сторонам узкого коридора.
С непривычки разболелась голова в этой тесноте и духоте, хотя вентиляторы вертелись как одержимые.
— Возьмете раненых — и ночью живенько из гавани, как пробка из бутылки! — сказали ей. — У нас тут не принято задерживаться.
Подчеркнуто небрежно, стараясь, чтобы не задрожал голос, она справилась у дежурного по штабу о лейтенанте Колесникове.
Ей ответили, что лейтенант находится на выполнении задания.
— Где? Нельзя ли узнать?
— Нет.
Но она проявила настойчивость, даже напористость, обычно не свойственную ей в личных делах.
— Скоро ли он вернется в Севастополь?..
— Да как вам сказать, товарищ военврач… Может, стоило бы и подождать. Но ведь вы с транспортом раненых, значит, торопитесь, уйдете ночью обратно в Поти.
