Кораблинов налил стакан воды, звучно, в три глотка, выпил, пoставил стакан и сразу же отошёл, словно брезгуя быть с Ищенко рядом. На гранёном стакане сверкала в солнечном луче капля воды. Ищенко хотелось пить, сухой язык еле ворочался в пересохшем рту. Но он боялся налить себе воды, чтоб не увидели, как у него дрожат руки. Он держал их под столом на коленях, и от потных ладоней коленям было жарко.
А Стеценко все так же курил у окна и не оборачивался. И Кораблинов отошёл как можно дальше в угол. Никто не хочет делить с ним ответственность. Все на него!
Ищенко вдруг заговорил о том, о чем даже не думал за минуту перед этим. Он говорил теперь, что если бы дивизион вели ближе к лесу, то, может быть, они успели бы развернуться и открыть огонь по танкам (о том, что около леса снег был глубокий и тракторы не прошли бы там, он уже не помнил сейчас). Он говорил, что разведка, с которой Васич ходил, только в последний момент предупредила их, когда уже было поздно. Он никого не думал подводить, он только не хотел отвечать за всех.
Елютин оживился.
— Так… так… — говорил он заинтересованно, словно докопавшись наконец до истины.
Торопясь и захлёбываясь, Ищенко говорил не то, что было, и не то даже, что он думал сейчас, а то, что, как ему казалось, ждал от него Елютин. И только одно выходило явственно: если бы его, Ищенко, спросили раньше, с ним посоветовались, всего бы этого не случилось.
— Ну, а вы-то, вы-то где были? — перебил его Елютин.
— Я в бою был. Я все время в бою был! — сказал он пересохшим голосом. И, боясь, что ему не поверят, стал показывать пробитую пулями и осколками шинель. — Со мной рядом очередью с танка убило связного. — В этот момент он сам верил, что это было так. — Вот! Вот!
И он опять протыкал палец в пробоины. Он показывал не раны даже, а дыры в шинели.
Стеценко обернулся от окна. Смуглое лицо его было коричневым от прилившей крови.
— Идите!
И столько брезгливости было в его голосе, в глазах, глядевших на него, что Ищенко поспешно вышел, захватив c собой шапку.
Кто-то в коридоре отскочил от двери, кто-то уступил ему в сенях дорогу.
Не разбирая дороги, по мокрому снегу Ищенко пошёл от крыльца. «Судить будут», — подумал он, но тупо: очень болела голова. Он сам не заметил, как оказался около машин. На одной из них в кузове с открытым бортом (видно, подходили смотреть) лежал на плащ-палатке Васич. Смутное сознание вины перед ним, мёртвым, шевельнулось у Ищенко. Он уже не чувствовал ни ненависти к Васичу, ни обиды на него. Было только нехорошо, что он что-то там не так говорил про него. Но он тут же успокоил свою совесть: Васич мёртв, ему уже ничего не нужно и не страшно. Мёртвые сраму не имут. Что бы там ни было, дома у него получат обычное извещение: «Пал смертью храбрых…» А вот он, Ищенко, живой… «А за что меня судить? Какие у них доказательства?» И опять в душе у него защемило от страха, когда он вспомнил, какими глазами командир полка смотрел на него и как он сказал «идите!».
Но день был по-весеннему ярок, а Васич лежал жёлтый, с запёкшимися кровью губами, и на руках его почему-то тоже была засохшая кровь. Глядя на него, холодного, мёртвого, Ищенко с особенной животной силой почувствовал, что сам он жив. Жив! И этот радостный, слепящий блеск солнца, и запах весны в воздухе, чего уже никогда не почувствует Васич, — все это для него, живого! И рядом с этим сознанием все остальное, даже страх его, все это было не главным.
Кто-то звал его:
— Товарищ капитан! Товарищ капитан!
Он оглянулся. У разрушенного сарая на снегу горел бесцветный при ярком солнце костёр. А вокруг костра в стелющемся по сырому воздуху дыму сидели солдаты, все те, кто ночью вырвался с ним вместе на этих машинах. Прокопчённые, обросшие, с красными от недосыпания и дыма глазами, они, надев на шомпола куски сала, жарили над огнём шашлык. Ищенко пошёл к ним. Он увидел жарящееся сало, капли жира, с треском падающие в огонь, услышал запах и с особенной силой, с которой он воспринимал сейчас окружающий его весенний мир, почувствовал, как хочет есть. Ему пододвинули перевёрнутое ведро, он сел у костра на лучшее место, и Баградзе прямо из огня дал ему в руки шомпол с нанизанными на него кусками прожарившегося сала.
— Ну что, как, товарищ капитан? — робко заглядывая ему в лицо, спросил Голубев. Все они, сидевшие здесь у костра, чувствовали смутную вину оттого, что из всего дивизиона только они вырвались и живы. И они надеялись, что с часу на час подойдут ещё люди. И даже перед ним они чувствовали некоторую вину, потому что, пока они здесь ели, его допрашивали там за всех. Ищенко понял это и понял, какими глазами они взглянули бы на него, если бы знали сейчас, что там произошло. И ему стало не по себе.
Hо он все же ел их сало: ему очень хотелось есть. И жир капал с его пальцев, тёк по подбородку.
Издали донёсся глухой гром бомбёжки. Возвращаясь, самолёты облегчённо и весело взблескивали на солнце металлическими крыльями.
— Как там, товарищ капитан? — повторил Голубев свой робкий вопрос, когда опять стало слышно голоса, и кивнул головой в сторону штаба полка. Ищенко не смотрел на него. Он ел и смотрел в костёр. С полным ртом он ответил неразборчиво.
1961 г.
