— Тетка Елена, я хочу в госпиталь к раненым сходить. Ты халатик-то мой с поясочком постирала?
Елена не сразу поняла, о чем ее спрашивает Ира, а поняв, обиделась, что девушка не слушала ее. «Да что она понимает?»
— Халат, говорю, чистый надо, тетка Елена.
— Не глажен он.
— Принеси какой есть. Да ты поскорей с уборкой. Что-то и не торопишься сегодня.
— Тороплюсь, Ира. Кажется, весь день бегу куда— то, никакого покою не знаю, а дело — правду говоришь, — дело между рук, вроде вот как вода.
— Да ты затопляй, тетка Елена. И мешаешь мне. Обсчитаюсь вот.
Но деньги считать Ире мешали ее собственные мысли, сбивчивые, о лейтенанте Костикове, у которого странное имя Серафим — она прочитала на письме. И это какое-то мудреное имя, и его с горбинкой нос, и его холодные, как лед, показалось ей, всю ее обнявшие руки решили за Иру все.
Было уже часов восемь, когда Ира с рук на руки передала магазин деду Мохрину и пошла домой, но опять— таки окольной дорогой, мимо школы, еще надеясь, что в самый последний момент передумает встречаться с Костиковым или отведет кто-то ее от этого неверного шага.
Стоял слабый морозец, и в теплых белесых сумерках совсем не хрустел снежок, а на отвалах у электростанции вагонетки, опрокидывая огненный шлак, звякали задавленно, мягко.
У старинной чугунной ограды школы Ира, волнуясь, замедлила шаг и, как утром, услышала, что ее окликнули. Думала, показалось, и оглядываться не хотела, да оглянулась.
— Ира. Добрый вечер. Я уж думал… — И радость, и тоска ожидания в голосе Костикова отозвались в душе Иры тоже приятным облегчением. — Родненькая, тут за углом калитка — она, оказывается, не заперта. — Он заскрипел костылями по ту сторону ограды, и Ира вернулась к углу, вошла в калитку. Встретились. Он признательно поглядел на белый сверток в ее руках и, качнувшись к ней на одном костыле, дохнул в щеку здоровым табачным теплом: — Мы тут прогуливаемся, а иногда сидим в санитарных машинах…
— Вы не близко, не близко.
— Родненькая, вы идите за мной — я должен где-то сесть, — сказал он, тоже переходя на «вы». — Я долго ждал вас. — Он тронул ее плечом, приглашая идти с ним, но она опять отстранилась:
— Да не близко-то, не близко.
— Да что вы! Мне, Ира, сесть бы надо. — И он, не ожидая ее и не зная, идет ли она за ним, пошел, волоча левую забинтованную ногу, обвисая на костылях. Она постояла в нерешительности и пошла за ним, приятно вспоминая его табачное тепло на своей щеке.
А Костиков подошел к санитарной машине, сел на железную ступеньку перед кабиной, костыли прислонил к гнутому крылу. Ира отказалась сесть с ним и даже близко к машине не подошла. Стояла в сторонке, вертела подшитой пяткой валенка молчаливый податливый снежок.
Теперь они не знали, о чем говорить.
— Вы бы о письме спросили. Может, я его выбросила.
— Вы хорошая. Разве я мог другой доверить?
— Откуда-то и хорошая.
— Ирочка, родненькая, ну подойдите поближе. Родненькая. Ну!
— Я и так слышу.
— Костыли эти проклятые…
То, что он назвал ее хорошей, взволновало ее, и она хотела, чтобы он еще сказал что-то такое же.
— Как же вы могли мне доверить?
— Боже мой, Ирочка, да я человека на пушечный выстрел различаю. Мне тут в госпитале ни одна сестричка не нравится… Йодом да хлоркой ото всех пахнет, а вы другая.
— Чем же я другая-то? Врете вы все.
— Да ведь мы с вами встретились и разошлись, зачем же мне врать. Говорю, что есть. Прошли вы мимо, и не мог я вас не приметить. — Говорил лейтенант искренне, и она чувствовала это.
— Мне уже пора идти.
— Дайте хоть руку — холодно ведь вам.
— Мне уже пора идти, — слово в слово повторила она.
— А что бы вам не сказать прямо, что противны вам мои костыли? Конечно. Только не надо лгать. И жалеть тоже. У меня, может, и ногу к черту отпилят да привяжут полено. Тогда вы небось уж совсем не подойдете. Конечно…
— Да что это вы? — растерялась вдруг Ира, прижала свои рукавички к груди и сделала шаг к машине, но тут же отступила: от здания школы кто-то валко шел, направляясь к калитке, и еще издали начал ругаться не то женским, не то мужским сиплым голосом:
— Калитку опеть отчинили.
И только тут лейтенант вспомнил, что калитка осталась распахнутой настежь, стал подниматься, взял костыли и не сразу приловчился к ним воспаленными подмышками. Ира успела выйти за калитку и стояла по ту сторону ограды, отвернувшись, а хромой, нестроевой службы боец возился с ржавым замком и ворчал простуженным голосом:
— Ходют здеся, а ну как сам Марк Павлович: разнесет — вот и вся любовя.
Лейтенант торопился и потому шел медленно, боялся, что Ира уйдет не дождавшись; но она не ушла, отуманенная обидно-горькой и по-молодому обнадеживающей слезой.
У него с непривычки болели плечи, да и ногу он, видимо, потревожил; налег грудью на узоры ограды, отдышался сперва.
— Вы на меня обиделись? Родненькая, я не хотел обидеть вас. Конечно, спасибо, что пришли. А мы увидимся еще? — спросил он и, разглядев ее открытые навстречу глаза, мокрые от слез, проникся к ней признательной лаской, заговорил горячо, совсем не понимая своих слов: — А вы завтра придете опять? Придите пораньше…
— Раньше-то я не могу, — в тон ему сказала она и подошла к ограде. Лейтенант по ее варежке скользнул пальцами в Ирин узкий рукав, обжег ей холодом всю руку, а по плечу и спине у нее хлынул зябкий жар. Она опять испугалась и отняла свою руку, жалея лейтенанта и чувствуя вдруг перед ним какую-то неосознанную вину.
— Я приду завтра. Может, и пораньше. А теперь уж мне некогда.
Он жестко и памятно сдавил ее пальцы и забыл о боли в своей ноге. Но когда ковылял к школе, то чувствовал себя совсем разбитым, а в тамбуре почти лег на стертые ступеньки, далеко разбросав костыли по цементному полу. Хромой боец, обрубавший топором наледь в дверях, осудил его:
— Рано ты, молодец удалый, на обнюх-то вышел. И ждать жданки съедены. Эх-ма!
А Костиков отдохнул немного, собрал свои костыли и загрохал по коридору, полный нового, горячего любопытства к завтрашнему дню, который не замкнется болью, нежными сестрами и пугающими мыслями о костылях.
Но на другой день Ира часа полтора прогуливалась вдоль ограды и не встретилась с лейтенантом. Не было его и в следующие дни, а недели через полторы высторожила хромого бойца, и тот сказал ей, что дела у Костикова плохи и его отправили в Свердловск на повторную операцию. Ира шла домой и обливалась слезами, жалея родненького лейтенанта, жалея себя, будто обманутую кем-то, казалось ей, на всю жизнь.
Все события жизни вкованы одно в другое, как звенья одной бесконечной цепи. После разговора с хромым бойцом Ира не спала всю долгую ночь, кусала в отчаянии пальцы, что не запомнила домашний адрес лейтенанта, утверждалась в намерении съездить к нему в Свердловск, но где она будет искать его там? Вертела Ира горячую подушку под щекой, примачивала одеколоном опухшие подглазья и уснула нечаянно только тогда, когда надо было уже вставать.
Почти на час позднее прибежала на работу. Возчик хлеба Тимофей Косарев даже с головки саней не слез возле запертого магазина. Остановился, правда, черешком хлыстика пощелкал по голенищам обсоюженных валенок и под ругань баб, собравшихся на крыльце, тронул лошадь. В щели зеленого фанерного ящика валил хлебный пар; на карнизиках гнутой крышки оседала белая изморозь.
Бабы готовы были наброситься на Иру у пустых прилавков, если бы не татарин Садыков. Гафару Садыкову перевалило за призывной возраст, но он крепок, бодр, не курит, не пьет водки и всем этим гордится перед бабами. На мягком, с жирной кожей лице его не растет борода, и, как бы скрывая свой мужской изъян, Садыков вечно таит улыбку в пухлых растянутых губах, будто обо всех знает что-то неловкое, тоже изъянное. Он пришел в вытертой заячьей шапке и в черном оборчатом полушубке с низкой талией, протиснулся в магазин, нашел в запутанной очереди последнего и взгромоздился на прилавок, как-то расплывшись по нему весь.
— Сиди, толстомясый, пока Охватова не турнула, — сказали бабы незлобиво и позавидовали его жене Кариме, которой легко живется за спиной мужа, потому она и беременеет каждый год, хотя ей уж за сорок.
Гафар не охоч до работы и будет сидеть хоть полдня или весь день, опревая в меховой своей одежине. Направляясь в магазин, он достал из почтового ящика, прибитого к воротам, газету «Уральский рабочий» и сунул ее в карман. Сейчас он прочтет ее от передовицы до объявлений. Как только Садыков зашуршал газетой, говор в магазине покачнулся, пошел на убыль, только у переднего прилавка по-прежнему перекипал шум, но и там зашикали друг на друга. В городе с нехваткой электроэнергии радиоузел работал с большими перебоями, и люди повсеместно ловили каждую весточку с фронта. Гафар со значительной медлительностью развернул газету и, увидев важное сообщение, заерзал по прилавку, даже шапку сдернул с низколобой плоской головы. Но перед тем как читать, хорошо сознавая, что все внимание людей принадлежит ему, сказал с осуждающей улыбкой:
— Больше всего женщину старит злость и ругань. — Татарин насупился, совсем заважничал: — Нехорошо, бабы. Любить надо дыруг дыруга.
