Он не торопился домой, сегодня мастер отпустил их раньше. Зима заметно повернула на весну, деревья еще стояли в пушистом инее, а с южной стороны у кромки крыш снег подтаивал, свешивались робкие сосульки. Солнце, окруженное туманной дымкой, неспешно опускалось за железнодорожной станцией, рядом с которой Алеше предстояло пересечь многочисленные стальные пути, забитые вагонами. Первое время он побаивался нырять под вагонами, пока не освоил Венькину подсказку: почти под каждым вагоном протянута цепочка из загнутых проволок, потянешь ее и, если зашипит пар, — паровоз прицеплен, в любую секунду состав может тронуться, будь осторожен, а лучше перелезь по ступенькам через тамбур; не шипит пар — ныряй смело, паровоза нету.
Ах, Венька, Венька, как тебя не хватает. Танька Терешкина правильно завела разговор о знакомой ей Маклаихе. На фабрику постепенно возвращаются эвакуированные, из тех, кто отправился баржой по Волге, — баржа не дошла до места, где-то под Саратовом вмерзла в лед. Оборудование пришлось сгружать на берег, перевозить на тракторных санях и автомобилях до железной дороги, и снова ехать. Пока перевезли и установили на место, времени прошло немало. А там стало известно, что немца погнали, их фабрика с оставшимся оборудованием работает по-прежнему. Вот и потянулись назад.
Алеша ждал Веньку каждый день, не хотелось думать, что с ним случилось что-то плохое. Не такой он человек, чтобы сгинуть безвестно.
Почему-то показалось, что именно сегодня он увидит Веньку, придет домой, а мать скажет: «Дружок твой эвакуированный прибегал, спрашивал…»
Алеша невольно прибавил шагу. Он уже подходил к железнодорожной станции, когда навстречу, на дорогу, вывернула крупная лошадь, запряженная в сани. Сбоку саней, держа в руках вожжи, шагал угрюмый мужик в лохматой шапке. Алеша сошел на обочину в снег, чтобы пропустить подводу. Под краем коробившегося на холоде брезента, которым были накрыты сани, виднелось что-то неживое, белое. В это время солнце высветило брезент, и Алешу пронзила дрожь: из-под брезента торчала детская нога. Он догадался, что в санях лежат трупы.
Можно было уж и привыкнуть, сколько их из госпиталей, размещенных в больницах и школах, везут и везут, земля холмом должна бы подняться над телами, но тут в санях были трупы детей, и это было особенно ужасно. Потрясенный Алеша рванулся с обочины, ничего не видя перед собой. Глубокий снег набивался в голенища ватных бахил, он не замечал, не догадывался выбраться на дорогу.
Он добежал до стальных путей и резко остановился. На втором пути стоял эшелон из теплушек, возле него было много людей, они суетились, пробегали санитары с носилками. Из открытых дверей теплушек выносили совсем слабых ребятишек, некоторые выбирались сами. Они стояли на грязном снегу, придерживались исхудалыми руками за стенки вагонов, наверно, от усталости им хотелось сесть, но холодный снег пугал их. Все это было так противоестественно, не укладывалось в голове, что Алеша тупо глядел на происходящее, не в силах сдвинуться с места. В это время какая-то женщина бросилась к нему, пальто ее было распахнуто, головной платок сполз на плечи; нечесаные, бесцветные волосы, казавшиеся безумными глаза — все это было страшно. Алеша отпрянул. Женщина и не заметила его смятения, наступая, совала ему какой-то сверток — что-то вязанное из шерсти, не сводила безумного взгляда с его оттопырившейся на груди фуфайки.
— Миленький, вот возьми, пожалуйста, — горячечно говорила она. — Пожалуйста!.. — И все пыталась всунуть ему в руки сверток.
Алеша не мог выдержать ее умоляющего взгляда, ее слез, он уже сообразил, что каким-то чутьем она догадалась о лежавшем за пазухой хлебе, что ей необходим этот хлеб и, видимо, не ей самой, взамен она предлагает взять принадлежащую ей вещь. Он вспыхнул от стыда, оттолкнул ее руку с шерстяным свертком, запутался с пуговицей на фуфайке, не хотевшей отстегнуться, наконец вытащил горбушку, отдал ей. Женщина прижала к груди хлеб и словно онемела, еще не верила своему счастью. Потом Алеша увидел, как она судорожно запахнула пальто, спрятав горбушку, и, проваливаясь в разжиженном снегу резиновыми ботами, быстро пошла вдоль вагонов.
Алеша вздрогнул от голоса за спиной:
— Ну не растяпа ли. — Мужик в ватнике, валенках, проходивший мимо, сказал это без досады и без злости, скорее с удивлением.
— Что тут происходит? Кто они? — торопливо спросил Алеша. — Что тут?
— Что, что? Вакуированные прибыли с Ленинграда, из блокады вырвались… Говорю: за просто так отдал хлебушек, от свитерка отказался. Все равно пропадет свитерок… Мало их выживет…
Только сейчас Алеша заметил, что среди суетившихся людей у вагонов снуют подозрительные типы, с вороватыми оглядками, с сумками в руках. Он внимательней присмотрелся к мужику, который разговаривал с ним. Как это он раньше не сообразил? Да это же базарный барыга, спекулянт! На Сенном рынке теперь шагу нельзя ступить, чтобы не натолкнуться на такого, что-то ухватывают, перепродают, наживаются на чужой беде. А ведь женщина тоже приняла его за барыгу, подумала, что он принес горбушку хлеба для обмена… Алеша растерянно оглядывался. Барыги воровато озираются, трусят, но творят свое черное дело, обирают изголодавшихся людей. Они и передвигаются как-то по-своему, короткими прыжками, по-заячьи. О таких бабушка сказала бы: из плута скроен, мошенником подбит… Нет, не то… Раньше на пожарах таких типов, мародеров, бросали в огонь.
Алеша увидел быстро идущих от станции милиционеров. Ему вдруг показалось, что низенький и плотный, торопливо догоняющий своих товарищей, его старый знакомый постовой с фабричной площади Вася тот-топ Ковырнев. Барыги, учуяв опасность, стали разбегаться, видимо, не раз им приходилось так делать.
Удивляться, почему здесь оказался Вася топ-топ, было некогда, Алеша тоже нырнул под вагон: попробуй докажи, что ты тут случайный человек.
3
Когда он разделся, почувствовал в комнате холод и пронизывающую сырость. Мать, по обыкновению встречавшая его, сейчас не поднялась с дивана, только спросила:
— Пришел? — Голос у нее был глухой, тусклый.
Алеша забеспокоился:
— Ты что, мам, заболела? — Он подошел к ней, встревоженно всмотрелся в ее осунувшееся лицо. Она улыбнулась, но улыбка вышла какая-то вымученная, непохожая.
— Да нет, здорова, так что-то, приустала. Только что с улицы, подзазябла немножко.
— Озябла, а сидишь, чаю не согреешь. Мучение с тобой…
Он отправился за перегородку, чтобы поставить чай, и уже вслед услышал:
— А она не горит, да и боюсь я этой плитки, еще взорвется, пожару наделаешь.
Так и есть. Алеша раздобыл электрическую плитку, не коптит, как керосинка, тем более с керосином стали перебои, вот плохо только — не найти настоящей спирали; мягкой проволоки он нашел, на толстом гвозде накрутил спираль, а, видно, сталь не та, перегорает быстро. Мать боится подходить к плитке, боится, что взорвется.
Спираль перегорела в двух местах, наверно, мать не заметила, что проволока вышла из пазов, поставила чайник, и произошло замыкание. Еще хорошо, что пробки не полетели, а то бы скандал с соседями.
— Знаешь, мам, сейчас шел мимо станции, эшелон стоял… — занимаясь починкой плитки, стал рассказывать он. — Из Ленинграда ребятишек привезли… Ох, и изголодались они… сами ходить не могут. Их сначала по Ладоге вывозили, по ледовой дороге, а уж потом в поезд…
— Когда только проклятущая кончится, — вздохнула мать. — Столько горя людям принесла, не помышляли даже, что так будет…
— Да… — После всего увиденного на станции Алеша чувствовал, что что-то в нем переменилось, словно повзрослел, лет прибавилось. — Там и взрослые в поезде были, с ребятами… И барыги базарные… Взрослые тоже голодные, кожа да кости, ни кровинки в лице. Мечутся, суют барыгам что у них есть, а те им хлеб, вареную картошку. Жуть что было… Я горбушку свою отдал женщине. Совала мне что-то шерстяное… Шерстяной свитер, мужик сказал…
— И как же?
Алеша услышал в материнском голосе настороженность.
— Как? Конечно, не взял. Не вампир какой-нибудь… Да, мама, посмотри-ка, что мне в училище дали.
Он принес ей грамоту. Мать внимательно рассмотрела, прочитала, лицо ее просветлело.
— Молодец ты у меня. — Она притянула его к себе, но Алеша вывернулся.
— Молодец-то молодец, только бы совсем ее не давали, — нахмурившись, сказал он.
— Да почему же? — Мать смеялась: внезапная перемена в нем развеселила ее. — Не сам же ты выпросил грамоту. Вручили — значит, за дело.
Алеша рассказал, какой неприятный осадок остался у других ребят, а ведь они тоже старались, от работы не бегали. Мать согласилась с ним.
— Ты верно почувствовал, — сказала она с одобрением, — нельзя было кого-то выделять. Вы еще дети, души чистые, чего уж вас со взрослыми-то смешивать. Ошиблись воспитатели, надо было им сказать.
