Взяв поданную мной коробку сигарет, он бросил трубку в пепельницу, вставил сигаретку в желтый, обожженный мундштук и, подогреваемый любопытством, настаивал:
— Ну, сжальтесь, господин лейтенант, скажите, что с нашей землей? Вы же знаете, что мы писали в Берлин, ведь больше половины моей земли на той стороне!
— Все это мне хорошо известно, дорогой дедушка. Но линия остается на месте, а на своей земле вы будете иметь возможность работать, так сказать, за границей.
Я рассказал ему все, что мне было известно, и старый Редер, будто из него выдернули «живую нитку», тяжело опустился в ветхое кресло.
— О-о! Тут будет много шуму. Мы вложили свой труд и семена в чужую землю! Как теперь разделить все это? — старик низко опустил голову.
— Между немцами-то, думаю, как-нибудь еще сможете все утрясти, но с англичанами, как поведете расчеты?
— А что с англичанами?
— Вы видели, сколько они там напахали танками? Там половина посевов на вашей земле загублена!
Редер знал, что англичане протоптали след по хлебам вдоль линии, но что они смешали с грязью еще целую полосу хлеба — услышал впервые. Его и других жителей Блюменберга не так сильно возмущали действия англичан, пока они не узнали, что потоптанные поля принадлежат им, а не только жителям Либедорфа.
Редер снова вскочил и начал быстро ходить по комнате.
— Надо собирать народ, надо обсудить, что теперь делать. Как договориться теперь с бургомистром из Либедорфа?..
Когда я сказал ему о цели своего прихода, он с готовностью предложил свой мотоцикл.
— Пожалуйста, господин лейтенант. Все равно я на нем не езжу. Денег на бензин у меня нет.
Получив на бензин, Карл Редер достал из комода ключ, отдал мне и пошел готовить собрание.
Хоть и не ездил Редер на старом своем мотоцикле, но машину содержал в порядке. Выкатив за ворота «ДКВ», я поехал в штаб батальона, не заезжая на заставу. За деревней в лицо пахнул свежий ветер, машина легко катилась по асфальту, а по обе стороны от дороги замелькали жалкие поля-заплаты.
Через полчаса я был в штабе. Комбат посоветовал связаться с начальником следующего участка, капитаном Чаловым, он уже осведомлен о встрече с англичанами, на которой надо было договориться о форме пропусков.
По выходе из штаба, я носом к носу столкнулся с сияющим Блашенко. Этот человек, казавшийся мне всегда излишне строгим, придирчивым, теперь был готов обнять всех на свете. Он и меня схватил за талию и, хотя был ниже ростом, приподнял меня и закружил в подъезде дома.
— Грошик, грошик ты несчастный! Да ведь я к своему Тольке еду!
— Подождите. Пустите! Я-то тут ни при чем. Лучше скажите, когда едете?
— Сейчас поеду в полк оформлять документы, а там дня через три-четыре, — ту-ту-туу! — поехали!
— Вы хоть сообщите мне, когда уезжать будете. У меня для Тольки подарок есть.
— Обязательно, Миша, обязательно!
— А Горобский-то уехал, что ли?
— Не знаю… Кажется, уехал.
Он крепко встряхнул меня за плечи и, как на крыльях, взвился по лестнице на второй этаж.
Блашенко был счастлив. Ведь это он назвал меня сейчас «грошик» и «Миша». Да за такие слова он всегда косился на Коробова и Мартова, искренне считая, что такая форма обращения недопустима в армии. И вот этот суровый службист совершенно преобразился от одного сознания, что скоро окажется дома.
Подивившись такой перемене, я вышел к мотоциклу и пустился в обратный путь.
Сразу за деревней начинался крутой подъем. Дорога шла под железнодорожный мост, круто выбегала на высокий холм и тут же спускалась в глубокую лощину.
На подъеме пришлось открыть газ до отказа, а когда дорога пошла вниз и потребовалось сбавить газ, это оказалось невозможным. Трос где-то заело, мотор ревел, скорость угрожающе росла. Пришлось заглушить мотор и ехать по длинному спуску «самокатом». А там — еще один подъем, и следующий спуск доходил почти до самой мастерской Отто Шнайдера.
В коробке для инструментов лежала одна только масляная тряпка, так что о каком-то ремонте в пути не могло быть и речи. Съезжая со второго спуска, я увидел приветливо открытые двери мастерской Шнайдера и подкатил к ним на бетонированную площадку. Я подал руку вышедшему из мастерской Отто — он подставил правый локоть, показывая свои грязные руки.
— Значит, все-таки пожаловали в гости, господин лейтенант?
— К стыду моему, до сих пор не мог собраться заехать. И сегодня бы проехал: тороплюсь, да вот машина дорогой мудрить начала.
— Ну, это мы сейчас исправим. Анна! — крикнул он в сад. — Принимай гостя…
Отто пошел в дом и вернулся оттуда с вымытыми руками, неся две хороших сигары и два сигарных мундштука.
Мы присели на скамейку возле забора сада и закурили. Анна, жена Отто, расположилась по другую сторону от меня. Из сада вынырнул Ганс, он меня громко приветствовал:
— Добрый день, господин лейтенант! — и тут же без запинки добавил: — А знаете, Густава Карца уже судили.
— И что же ему присудили?
— Расстрел! — выпалил Ганс.
— Да, знаете ли, — вмешалась Анна, — оказалось, что у него хранилось много оружия, он крал велосипеды и мотоциклы, развратничал. Бедная Луиза — жена его — совсем высохла. Не жалко эту потаскуху Ирму, но ведь он убил родного сына из-за нее! И за все это ему присудили только расстрел!
— Вы говорите, у него нашли много оружия?
— Да, только не дома, а там, в лесу.
— И много?
— Не могу сказать точно, — вмешался в разговор Отто, — но больше десятка одних пистолетов, были винтовки и много патронов. Говорят, он откровенно признался, что давно собирался уйти в Западную Германию, потому не хотел работать и жить честно. Там-то он бы спасся от наказания.
Только теперь мне стало понятно, почему оживился Густав, когда во время допроса речь шла только об убийстве двух человек. Он считал, что если удастся скрыть оружие, то все преступление будет иметь только уголовный характер.
— Значит, вы говорите, ему присудили только расстрел? — обратился я к Анне.
— Да, только расстрел.
— А что же, по-вашему, ему следовало присудить?
— Как — что? Его надо было сослать в Сибирь! Все говорят, что его надо было сослать в Сибирь, чтобы он корчился там от страшного холода, чтобы его растерзали там звери или людоеды, а может быть, он подох бы от голода.
Я не мог удержать улыбки от этой тирады.
— Что вы смеетесь? — удивилась Анна. — Разве вы считаете, что Карц не достоин более сурового наказания?!
— Я считаю, что Густав Карц наказан вполне справедливо.
— О-о! Коммунисты всегда гуманны, мама, — резюмировала подбежавшая белокурая Гильда, дочка Шнайдера. — Иногда они гуманны даже больше, чем надо! Вы только подумайте: Карц в него стрелял, и он его защищает. Какое великодушие!
— Да, что же я сижу? — спохватился Шнайдер. — Ведь вы сказали, что у вас нет времени.
Я хотел объяснить сущность поломки, но он отмахнулся:
— В этом-то уж я сам разберусь.
Он пошел к мотоциклу, а Гильда заняла место отца рядом со мной. На ней было домашнее клетчатое платьице, такой же передничек, край которого она держала в руке, да большие, с чужой ноги, башмаки на деревянной подошве. Но даже в таком наряде она была хороша, лишь чуточку полнее, чем обычно бывают немецкие девушки в ее поре. Простота обращения сразу располагала к ней.
Гильда отбросила рукой прядку волос, спадавших ей на лицо, и достала из кармана передника большое краснобокое яблоко.
— Это вам, — сказала она, — а это тебе, — и подала Гансу другое яблоко, извлеченное из второго кармана, а сама, откусив третье яблоко и болтая ногами, продолжала: — Мама, разве я не правду говорю, что коммунисты слишком гуманны?
— Не знаю, — ответила мать, — может, господин лейтенант скажет, почему он считает, что Карца не следовало наказать суровее?
— Я вовсе не намерен защищать Карца, но если вы желали Карцу добра, то тогда, конечно, можно бы его сослать даже и в Сибирь. — Собеседники удивленно уставились на меня. — Рыбы там, хоть отбавляй, хлеба привозят достаточно, есть мясо и овощи, а от морозов найдутся хорошие шубы. И жил бы там ваш Карц, как у Христа за пазухой!
— Постойте, — недоверчиво возразила Гильда, — а вы хорошо знаете, что такое Сибирь? Сами вы откуда?
— Можно сказать из Сибири… — эти слова, подобно грому, подействовали на слушателей. Гильда испуганно вскинула брови и перестала жевать яблоко, а ее мать невольно отшатнулась от меня, говоря:
— Не может быть. Там живут дикари, там… — она так и не договорила, что еще «там», а Гильда закричала:
— Пропаганда! Пропаганда! Я сама читала о Сибири, там сказано… А когда я училась, нам учитель тоже рассказывал о ней…
— Я не договорил, сам я с Урала, но там рядом Западная Сибирь и восточная часть Урала сливаются. Но и в самой Сибири мне приходилось жить несколько лет…
