Впрочем, советским деньгам, имевшимся у Винкеля, он обрадовался необычайно (Винкель, конечно, не сообщил ему о том, что они фальшивые). Устроил он немца в маленькой комнатке под чердаком. Рацию поместили на чердаке, среди валявшихся здесь куч пеньки, боченков, старых сундуков.
Винкель-Валевский был представлен худой молодящейся старухе, пани Матушевской, в качестве беженца из Варшавы. Ему пришлось сообщить ей все, что он знал и чего не знал, о положении в Варшаве и о продвижении русских. Хозяин постарался быстро спровадить жену в спальню и, оставшись снова наедине с Винкелем, изложил ему свое политическое «credo», как он высокопарно выразился.
— Я поляк, — сказал он, — и мне многое, да, пан, многое, было отвратительно из того, что делали… ммм… господа немцы. Немецкая политика, пан… эээ… Валевский, есть неумная политика. Не из любви к вам, пан, принимаю я вас, а из высших политических соображений, потому что, пан, коммунизм есть бич божий. Говорю с вами вполне откровенно… Я разделяю воззрения Армии Крайовой, к которой имею честь в некотором роде принадлежать. Я слушаю радиостанцию «Свит» и вполне согласен с политикой генерала Соснковского… Говорю с вами вполне откровенно, пан… эээ… Валевский, вполне откровенно. Я не ренегат польский, о нет! Мой брат в Лондоне занимает некоторый пост в правительственных органах. О нет, пан, мой брат — не министр Матушевский, человек, впрочем, весьма достойный… О нет! Пан министр Матушевский — мой однофамилец, не больше…
Болтовня Матушевского необычайно раздражала Винкеля, однако он вынужден был ее слушать. Сам факт такой развязной откровенности поляка, невозможной еще несколько дней назад, показывал, насколько упал авторитет Германии. Винкель еле сдерживал себя, чтобы не разразиться бранью. Но не те были времена. Он сидел насупившись и пытался даже изобразить на своем лице интерес к тому, что говорил ему этот польский «политик». Через силу слушая болтовню хозяина, Винкель думал о своем: «Только бы армия сумела закрепиться на линии Бромберг — Познань — Бреслау, — тогда все может быть спасено…» И еще он думал: «Какой позор… Так бежать! Как бараны…»
Он пошел в свою каморку и вскоре уснул.
На рассвете его разбудил чей-то быстрый шёпот. Он увидел Матушевского. В руке поляка трепыхалось большое красное полотнище.
— Русские в городе, — прошептал он. — Вставайте, пан, вставайте, помогите мне!..
— Так скоро? Не может быть… — сказал Винкель, пораженный.
— Не может быть! — злобно передразнил Матушевский. — Вояки!.. Вставайте, помогите мне, пан!
Он распахнул маленькое окошечко. Холодный ветер ворвался в комнату, смахнув со стола салфетку и календарь. Взгромоздившись на стул, Матушевский прибивал красный флаг к древку, торчавшему в стене дома, под самым окошком мансарды. Звуки ударов гулко отдавались на пустынной улице. Пан Матушевский слез со стула и тяжко вздохнул.
Красное знамя реяло над домом.
С утра Винкель пошел бродить по улицам городка. В тот день он мог по достоинству оценить огромную мощь русского наступления. Танки и первоклассная тяжелая артиллерия проходили мимо бесконечным потоком.
Кроме того, не нужно было быть большим психологом, чтобы прочесть на темных от ветра и загара лицах пехотинцев настоящий боевой дух, этакую солдатскую «втянутость» в военную жизнь. Солдаты не шли сомкнутым строем, не выступали гусиным шагом, тут не было ни фанфар, ни барабанной дробя, ни внешнего блеска, ни позы завоевателей. Люди шли спокойно, внешне даже как будто не спеша, — так, как идут люди, делающие дело, которое им хорошо знакомо. Они с любопытством глядели на вывески, лукаво улыбались красивым паненкам, вероятно не прочь были бы отдохнуть, и поболтать, и поухаживать за девушками. Но они, тем не менее, нигде не останавливались и шли все дальше и дальше на запад. И Винкель почувствовал с содроганием, что нет на свете такой силы, которая была бы способна остановить этих людей.
Одна из частей прошла с развернутым знаменем.
На этом знамени Винкель увидел серп и молот и пятиконечную звезду коммунистические, или, как часто выражались в Германии, «марксистские» эмблемы. Он привык к тому, что коммунисты обязательно вне закона. Еще бы: с 1933 года слово «коммунист» считалось запрещенным, страшным словом. Коммунисты на воле — эти два понятия вместе не умещались в голове Винкеля, как если бы ему сказали: «Лунные жители в Берлине». А тут коммунисты были на воле! И не просто на воле, а во всеоружии несокрушимой силы и у ворот Германской империи!
В полдень Винкель, совершенно обессиленный, вернулся домой. Он озяб и был голоден. Матушевский встретил его молча и только выразительно покашливал. Вскоре раздался стук в дверь, и перед ними возникла высокая фигура юноши с красно-белой повязкой на рукаве. Поздоровавшись с Матушевским и с «беженцем из Варшавы», представленным ему хозяином дома, он сообщил, что через час на площади состоится городской митинг.
Матушевский, кланяясь и прикладывая жирную ручку к жилету, поблагодарил за известие и заверил юношу, что он, Матушевский, и его семья обязательно примут участие в митинге по поводу столь великого и радостного события, как освобождение родного Иновроцлава от подлых немецких оккупантов.
При этом он ехидно посмотрел на Винкеля.
Винкель пошел вместе с Матушевским на митинг.
На площади уже собралась ликующая толпа народа. Повсюду пестрели красно-белые и красные флаги. На балконе магистрата стояли советские и польские офицеры.
Выступала молодая, но совершенно седая полька, освобожденная из немецкого лагеря. То, что она рассказывала, было поистине ужасно. Площадь застыла в зловещем молчании. Винкель замер, не смея шелохнуться. Когда полька кончила свою речь, на площадь, громко гудя, въехали машина и бронетранспортер. В бронетранспортере стояли советские солдаты в касках, с автоматами. Из машины вышел пожилой русский генерал. В сопровождении офицеров — двух русских и одного польского — он вошел в магистратуру и вскоре появился на балконе.
Председательствующий на митинге поляк тотчас же предоставил ему слово. Фамилия «Сизокрылов» ничего не говорила полякам, но она была хорошо знакома немецкому разведчику.
Генерал начал говорить. Его громкий и ясный голос разнесся среди старых домов. Он поздравил поляков с освобождением от немецкого ига и обещал польскому населению дружескую поддержку и помощь Советской Армии.
Площадь отозвалась на слова генерала громким взволнованным гулом. Винкель почувствовал, что кто-то обнимает и крепко целует его. Он увидел себя в объятиях старого поляка, потом его обняла и расцеловала молоденькая полька. Полетели в воздух шляпы и каскетки.
Винкель, ошеломленный и подавленный, еле выбрался из толпы. Вернувшись к Матушевскому, он бесшумно поднялся на чердак. Здесь было тихо, темно, пахло прелью и мышами. Винкель зажег фонарь, лихорадочно стал налаживать рацию. Сейчас он сообщит, что в городе много русских войск и здесь генерал Сизокрылов. Пришлют авиацию — и весь этот Иновроцлав вместе с Матушевским взлетит на воздух!
Он начал работать ключом, вызывая «Кайзерхоф». В эфире разговаривали, пели, играли. Вскоре заговорила и его волна, но… по-русски. Кто-то настойчиво считал: «Раз, два, три, четыре, пять…» Потом произнес: «Ваня, даю настройку».
«Кайзерхоф» не отвечал.
Винкель стал искать другие волны. Из отрывочных немецких разговоров можно было понять, что войска беспорядочно отступают. Кто-то кого-то просил о помощи. «Я окружен!» — кричала другая волна. «Zum Teufel!»[6] ревела третья.
Винкель просидел у рации всю ночь, потом еще три ночи и, наконец, понял, что все напрасно. Маломощная рация могла действовать только в радиусе до 100 километров. Видимо, германская армия вышла, — вернее, выбежала, — из радиуса действия передатчика.
Утром Винкель сошел вниз. Открыв дверь в квартиру Матушевского, он увидел двух русских офицеров и чуть было не бросился бежать, но овладел собой. Оказалось, что офицеры явились просто на постой. Вежливо побеседовав с хозяевами и с «беженцем из Варшавы», они сели играть в шахматы. Винкель неотрывно следил за ними. Они сосредоточенно глядели на доску, оба молодые, с крутыми широкими лбами и умными, спокойными глазами. Нет, они не были похожи на завоевателей. Они не орали, не хвастали, никого не хотели подавить своим превосходством.
Он спросил, как оценивают они перспективы войны. Оба одновременно подняли глаза от шахматной доски, внимательно вслушивались в не всегда для них понятные польские слова, потом один ответил:
— Война окончится в ближайшие месяцы.
— Еще в этом году? — спросил «Валевский».
— Конечно, — даже несколько удивленно ответил русский.
«Валевский» решился выразить сомнение по этому поводу, сказав, что у немцев еще много сил. Матушевский бросал на него дикие предостерегающие взгляды — сам он тут же заверил «панов офицеров», что слабость немцев очевидна.
