Пестряков отдавал себе отчет в том, как быстро в нынешних условиях стареют данные разведки.
Нет, Петр Аполлинариевич, это — не окопная война сорок второго года где-нибудь под Зайцевой горой, когда каждая кочка, каждый кустик, лоскуток пожухлого дерна состояли у снайперов на учете. Помнится, мужички из шестой роты не растерялись и возле своих окопов высадили огурцы. Они цвели, вызревали на самом что ни на есть переднем крае, чуть ли не на ничейной земле…
Разведданные стареют быстро, подчас быстрее, чем сводка погоды. Но в то же время все сведения нуждаются в проверке. Одной прогулкой ночыо по городу ограничиться нельзя.
А разве можно было рассчитывать на столь быстрое возвращение в подвал из разведки? Не учел ты, Петр Аполлинариевич, что после вылазки Тимоши и лейтенанта, после того как они истратили четыре гранаты, обстановка в городе усложнилась. Даже если бы Пестрякова с Тимошей не задержали штабные провода, афишная тумба, овчарка, мост и эти проклятые артиллеристы-ночлежники, все равно до рассвета было рукой подать и не успели бы за минувшую ночь снарядиться через линию фронта. И кто знает, сколько интересного удастся еще подглядеть, высмотреть за сегодняшний день!
Впервые за все последнее время Пестряков не радовался тому, что осенний день так короток.
Смутный гул переднего края доносился до Пестрякова; многие звуки от него ускользали, их слышал один Тимоша.
Мимо провезли раненых, ими были битком набиты кузова нескольких открытых грузовых машин, и Пестряков охотно отметил: санитарных автомобилей уже не хватает.
До Тимоши донеслись чьи-то стоны, и, провожая взглядом вереницу машин с ранеными, он подумал: «Вот ведь как получается: и мы и фрицы подаем военные команды каждый на своем языке. Один другого не понимаем. А вот кричат люди от боли, стонут и плачут одинаково…»
Вдруг небо заполнилось оглушительным ревом моторов.
— Слышишь? Ты слышишь? — закричал Тимоша в левое ухо Пестрякову, будто тот мог не услышать такого рева. — Наши!
Низкая облачность вынудила штурмовиков прижаться к земле. Очевидно, они рассчитывали на то, что немецкие зенитчики не ждут их сейчас.
Пестряков и Тимоша долго смотрели вслед дерзкой четверке «илов», хотя те исчезли за крышами мгновенно.
— Рисковые эти ребята, штурмовики! Наподобие небесных десантников, — сказал Тимоша почтительно, желая польстить товарищу.
Тимоша сообщил, что самая большая опасность на «иле» угрожает стрелку. У стрелка и стенки и пол небронированные, его посадили в хвост штурмовика лишь в прошлом году. Фрицы не сразу об этом прознали, так что от иных асов, которые примеривались напасть сзади на «илы», осталась одна милостыня. Каждый вылет на «иле» в должности стрелка снимает с штрафника- летчика год наказания. Культурно. Десять вылетов вытерпеть — все равно что ему, Тимоше, получить ранение в штрафном батальоне…
18
В течение дня Тимоша успел облазить весь дом, на чердаке которого они нашли пристанище, и поиски не были бесплодными: в кладовке при кухне Тимоша обнаружил полку, уставленную стеклянными банками со всевозможными соленьями, маринадами и вареньем.
Драгоценный клад — четырнадцать банок!
Маринованные грибки — по-видимому, опята. Луковички в маринаде. Какой-то овощ, похожий на капусту, которому и Пестряков не знал названия. Ревень, нарезанный мелкими кусочками. Половина всего клада — ревень, это ли не удача? Пестряков уже в нескольких домах находил компот из ревеня. Ему очень нравились кисло-сладкие волокнистые ломтики, плавающие в мутно-зеленоватом соку. И почему не растят ревень на Смоленщине? Такое неприхотливое растение, наподобие лопуха. Большие листья обрывают, а их мясистые, сочные черенки варят.
Начали трапезу с того, что съели банку маринованных луковичек.
— Эх, закуска пропадает! — Тимоша жадно разгрыз луковичку и принялся ее жевать. — Не везет! То мак без теста. То маринад без выпивки. Воевать дальше на голодный желудок я отказываюсь! Самое обидное — командироваться на тот свет натощак…
Овощ, похожий на капусту, составил второе блюдо. Пиршество было такое, о каком только можно мечтать.
Но у Пестрякова кусок застревал в горле, как только он вспоминал, что в подвале — если там живы — великий пост еще продолжается.
Пять банок ревеня, в том числе одну банку двойного веса, Пестряков предназначил раненому. Да, для Черемных этот ревень был бы настоящим лекарством. Жажду как рукой снимает!
Шестую банку ревеня Пестряков разрешил себе и Тимоше взять на третье блюдо. Седьмая банка — порция лейтенанта.
Пестряков достал пустую банку и с аптекарской точностью разделил компот. Он отхлебывал из своей банки понемногу, не жадничая, то и дело вытирая усы, с какой-то мужицкой обстоятельностью в еде. А Тимоша ел свою долю, шумно смакуя, и дно его банки показалось быстро.
— У меня рот проворный! Тем более с голодухи. Бак давно пустой…
После трапезы Тимоша сразу повеселел. На чердак он не торопился, и не потому, что грохотал новый артналет, но прежде всего потому, что изнемог от долгого молчания. А здесь, в полутемной кладовой, можно было вволю поточить лясы и даже спеть. Тимоша уселся на каком-то деревянном ларе, стоявшем в кладовой, и запел хриплым полушепотом свой любимый «Белый халатик»:
Беленький нежный халатик
Лучше, чем синий платок.
Ты говорила, что не забудешь
Дать мне для сна порошок.
Порой ночной
Ты говорила со мной:
«Что вы глядите?
Руку не жмите!
Вы же, товарищ, больной!»
Ну а весной, когда раненый выписывался из госпиталя, разлука была такой грустной, что девичьи слезы обильно капали на белый халатик.
Порой ночной
Ты расставалась со мной,
Руку мне жала,
Нежно шептала:
«Помню, товарищ больной!»
— Чувствительный романс! — признался Пестряков. — Даже сердце захандрило.
Он повздыхал, а затем неожиданно для Тимоши и, кажется, для самого себя выдавил сиплым, прерывающимся голосом:
Ах ты, пташка-канарейка,
Ты утешница моя!..
Наша смоленская песня, — смутился Пестряков. Он сердито разгладил усы, словно они были всему виной и если бы не лезли в рот, то песня прозвучала бы совсем иначе. — Вот нет у меня точного попадания в мелодию. Опять за молоком съездил, черт тугоухий…
Больше он не сказал ни слова, а Тимоша был неутомимо словоохотлив.
Он поведал о своих знакомствах с девицами из госпиталя, но Пестряков слушал без всякого интереса и, сидя на полу, мрачно молчал.
Тимоша повел речь о званиях, о наградах.
Может быть, таким образом удастся втянуть в разговор Пестрякова?
— Вот, например, взять майора, — сказал Тимоша очень озабоченно. — Ведь майор званием постарше лейтенанта?
— Само собой.
— А я вот умирать буду и не пойму, почему тогда генерал-майор младше генерал-лейтенанта.
— Загадка природы! — пожал плечами Пестряков.
— А чего об этом много думать! — развеселился Тимоша. — Мы ведь все равно до генералов не дослужимся.
— Я до войны живого генерала и не видел, — признался Пестряков. — Что им было делать в нашем Непряхино?
— Между прочим, вся наша жизнь зависит от звездочки на погоне…
— Как тебя понимать?
— Одна звездочка. А калибр у нее какой? Или ты младший лейтенант. Или майор. Или генерал-майор. Или ты звезда первой величины — маршал…
— Губошлеп же ты, Тимошка! — усмехнулся Пестряков добродушно.
— Ну хорошо, моя звездочка с погона за провинность слетела. А твое звание, Пестряков? И ефрейтора не достиг?
— Пока рядовой. Надеюсь и демобилизоваться в этом высоком звании. Я за войну ни одной команды не подал, только выполнял.
— И все рядовой?
— Все рядовой, — Пестряков не столько огорченно, сколько недоуменно пожал покатыми плечами.
— Такое бывает — со званиями задержка, зато награды летят, как мотыльки на огонь…
Пестряков грустно покачал головой:
— Ордена ко мне никак не приживаются.
— Ну а все-таки? Хоть один с тобой познакомился?
— Нет, Тимошка.
— Как же это, Пестряков? Ведь ты же с самого первоначалу на передовой. И так старательно воюешь.
— Что ты меня допрашиваешь? Что я тебе — наградной отдел?
— Нет, а все-таки?
— То случай был: убили командира батальона, который меня за подвиг целовал-обнимал и грозился орденом наградить. В другой раз ранило не вовремя, потеряли меня. Вернулся бы в свой полк из госпиталя — бумагу бы оформили. А разве нашего брата в свой полк вернут? Такая глупость! Кто адрес узнает — сам из госпиталя убежит. Иначе — в запасной полк, и снова ты в новичках. Пока ты командиров раскусишь, пока они тебя. Вот у Гитлера выйдет ихний солдат из лазарета — его в старую роту завертывают. Четыре ранения за мной, в пятой части-подразделении воюю. Десантники! Сегодня этим придадут, завтра на другие танки посадят. Как пассажир без плацкарты. А то было у нас одно славное дельце на высоте двести восемь и восемь под Витебском — так всем отменили награды, операция оказалась неудачная. Это у нас есть — операция неудачная, значит, и подвиги вроде недействительны. Разве солдат за генерала в ответе? А то еще случай был. Заполнили на меня, раба божьего, наградной лист, да писарь об отчество мое споткнулся. Начал писать и сбился. В штабе поглядели — такого и отчества нет у православных людей, какое писарь изобразил. Он вместо «Аполлинариевич» невесть что написал. Так что батюшкино имечко — из старообрядцев мы происходим — и на войне меня подвело. Сам я совсем забыл про него: меня больше трех лет никто по отчеству не называл. Да натощак его и не выговорить. А мы который день натощак. Вот так оно и приключилось со мной, рабом божьим…
