— Почему вредное? — резко спросил Мокшин.
— Потому, что отвлекает людей, создает иллюзию, будто возможен другой выход из положения. А выход только один — кислая сталь.
— Нет, нашли другой выход.
— Это им только кажется. И вам вместе с ними.
— Нашли. Разберитесь, Леонид Иванович. Они…
— Предложили оберточную бумагу вместо писчей?
Последняя фраза озадачила Мокшина. Ротов дословно повторил слова военпреда — значит, знает обо всем, что говорилось вчера на заседании парткома, и не согласен с этим, как инженер не согласен, считает затею бесполезной. Это усложняло дело. Не считаться с Ротовым как со специалистом нельзя. Но Институт металлов? Начальники цехов? И в конце концов его, Мокшина, здравый смысл и техническая интуиция. Разве не был он свидетелем того, как опрокидываются суждения непререкаемых авторитетов, казавшиеся непреложным законом?
— Так что мне прикажете делать? — спросил Мокшин с прекрасно разыгранной покорностью.
Ротов бросил на него удивленный взгляд — быстро же спекся этот упрямец! — и миролюбиво ответил:
— Все то, что делали до сегодняшнего дня. А затею вашу оставьте. — И, заметив усмешку на лице Мокшина, желчно проговорил: — По сути дела, за броню вы не несете ответственности. За нее отвечаю я, как сталеплавильщик. Кому придет в голову спрашивать с доменщика? Вам нарком хоть раз звонил о броне? Даже обком не звонит.
Мокшин резко поднялся.
— Благодарю вас, но за броневой металл я отвечаю прежде всего перед собственной совестью. Этого начинания я не оставлю. — В подергивании его губ просачивалось едва уловимое, сдерживаемое волнение.
— Оставите! — повелительно крикнул Ротов, тоже поднявшись.
Мокшин посмотрел на директора в упор — казалось, мерялся силами — и вполголоса, отчеканивая слова, с трудом выговорил:
— Пора бы вам знать людей, с которыми работаете, товарищ Ротов. Пора бы попять, что я уступаю в малом, но не уступаю в большом!
Вернувшись к себе, Мокшин тотчас позвонил Гаевому.
— С Ротовым не договорились. Больше спорить с ним не собираюсь, буду искать других путей.
Два дня подряд директор в кабинете не показывался — проводил все время в цехах, — и Гаевому поговорить с ним с глазу на глаз не удавалось. Решил воспользоваться правом старой, еще институтской дружбы и в обеденное время поехал к Ротову на квартиру.
Людмила Ивановна встретила Гаевого как родного, обняла и расцеловала.
— Посмотрите на него — и не изменился, — удивилась она. — Владеешь секретом красоты и молодости, Гриша! А я?
Гаевой улыбнулся:
— Ну что… Пополнела, повзрослела.
— И только? Дипломатничать научился.
Людмила Ивановна потянула Гаевого в столовую, где на полу, опершись спиной о буфет, сидел Ротов и строил из кубиков высокую домну. Он был без пиджака, в просторных войлочных туфлях и газетной треуголке на голове. Два близнеца, лет по пяти, лобастые и большеглазые, сидели на корточках, растопырив ножонки, и, затаив дыхание, следили за каждым движением отца.
Ротов поднял голову. Улыбка мгновенно слетела с его губ. Он резко привстал, почти достроенная домна с грохотом рухнула на пол. Малыши расплакались и бросились к матери.
— Есть срочный разговор, — сказал Гаевой, здороваясь.
Ротов взглянул на него отчужденно.
— На парткоме людей расхолаживал, Мокшина разложил, теперь решил за меня приняться?
Людмила Ивановна замерла, пораженная таким приемом.
— Об этом лучше один на один. — И, не ожидая приглашения, Гаевой прошел в кабинет.
Здесь было все так же, как и шесть лет назад. Против окна, выходившего в сосновую рощу, большой письменный стол с многопредметным чернильным прибором уральского камня-орлеца со всяким зверьем из бронзы, знакомый с давних времен кожаный диван. Только книжных шкафов прибавилось. Мрачные, высокие, они обступили всю комнату, отчего она стала казаться меньше.
— Пообедать успел? — спросил Григорий Андреевич, усаживаясь на диван.
— Разве такие дадут… — проворчал Ротов и присел на угол стола, всем своим видом показывая, что долго беседовать не намерен.
— Это неплохо, — добродушно сказал Гаевой. — Натощак голова лучше работает. Ты чего такой?
— Чего? Вчера секретарь обкома по междугородному вызывал… Знаешь, что сказал?
— Откуда мне знать? — Гаевой достал папиросу, помусолил ее в пальцах, зажег и раскурил.
— Вот именно: откуда! С тобой не говорил. А мне прямо заявил: «Вытащим на бюро и растолкуем значение вашего завода в дни войны». Как тебе это нравится? Лучше бы выругал, а то разъяснять собирается, будто я не понимаю.
— Я с тобой о совещании по броне хотел поговорить.
— Много их было, и совещаний и обсуждений. Это мало помогло. Что решили?
— Решение не выносилось, но послушай, что народ говорит. И по-моему…
— Думаешь, для меня это ново? — прервал его директор. — Ново для тебя. И совещание это только во вред делу: у людей укрепилось неверие в успех.
— А ты сам веришь, что удастся освоить сталь на кислой подине? — в упор спросил парторг.
Ротов долго рассматривал сосну за окном. Широко растопырило дерево свои мохнатые ветви.
— Обязан верить, — стряхнув задумчивость, уклончиво ответил он. — Особенно эту веру в других поддерживать. — И помолчав добавил: — Все уже перепробовали.
— Наркому ты свое мнение высказал?
— Он у меня его не спрашивал. Ему дано правительственное задание — он требует. Но я сказал: не знаю, что делать дальше.
— Надо было сказать иначе, прямо: не верю.
Ротов зло рассмеялся.
— Почему я должен отвечать на незаданные вопросы? И как может директор, получив задание, заявить: не верю, что выполню его. Обязан выполнить.
— У тебя самолет в порядке? — спросил Гаевой.
— Полетишь докладывать наркому?
— Нет, наркому будешь докладывать ты, а я полечу в ЦК.
Ротов нервно зашагал но кабинету. Под его тяжестью поскрипывали половицы.
— Что ж, лети, попробуй, но я не советую. Лучше попозже.
— Дай распоряжение пилоту о вылете. В ЦК должны знать правду, и чем раньше — тем лучше. И предложение мартеновцев требует обсуждения.
— Предложение? Какое?
— Слушай, Леонид, если ты предпочитаешь пользоваться информациями, так выбирай людей поумнее и объективнее.
Ротов густо покраснел. Черт бы побрал Буцыкина! Рассказал о заседании парткома в самых общих чертах — расхолаживание коллектива, оскорбление ученых, бредовые идеи.
Гаевой вышел в переднюю, где висело его пальто, и принес стенограмму совещания. Ротов сначала читал с неохотой, зло ухмылялся, но потом заинтересовался, прочитал до конца и снова вернулся к выступлению Макарова. Просмотрел и докладную записку начальников цехов и вдруг, схватив логарифмическую линейку, быстро произвел несколько подсчетов.
— Молодцы! — восхищенно сказал он и с размаху бросил линейку на стол. — Ей-богу, должно получиться, должно обязательно! Главное — в обычной печи, без всякой мороки. Молодцы! Как повернули! — И про себя подумал: «Так вот почему вздыбился Мокшин».
Несколько минут длилось молчание. Лицо Ротова выражало мучительное, трудное раздумье. На большом шишковатом лбу его кожа собралась гармошкой, на висках пробилась легкая испарина.
Он порывисто встал, вызвал к телефону Макарова и, впервые назвав его по имени и отчеству, приказал готовиться к опытной плавке.
— Что ты задумал? — спросил его Гаевой.
Глаза Ротова озорно блеснули.
— Сегодня ночью стану сам на рядовую печь и сварю плавку по-новому. Выдержит испытание на полигоне — поставлю Танкопром перед свершившимся фактом: сделана не по вашим техническим условиям, но превосходна. Хотите — берите, хотите — нет! Возьмут!
— А если не получится?
— Буду варить другую, третью. Либо добьюсь успеха, либо выгонят. Ну и что? Зато буду знать: сделал все, что мог. Лети, Гриша! Только неизвестно, как тебя там примут. Интересная у нас может быть встреча: ты — не парторг, я — не директор. Пойдем воевать.
— Крупноват ты для пехоты. Мишень слишком большая, из окопа наполовину торчать будешь, — пошутил Гаевой, выгадывая время для размышлений. Такой поворот беседы и обрадовал его, и встревожил. — Не лезь в пекло. Попрошу в ЦК разрешения на опыты. Разрешат — спокойнее работать будешь.
Ротов, задорно насвистывая, прошелся по кабинету, потом снова вызвал Макарова. Повесив трубку, лукаво посмотрел на парторга.
— Поверишь? Первый раз в жизни свое распоряжение отменяю. — Ошибся — не прячусь. Ну, так прав я был, поручив Макарову печь? Нутром чуял, что дело будет. Интуиция у меня… Самое главное для руководителя — твердая рука, — поучающим тоном продолжал Ротов. — Прижмешь человека — обязательно толк будет.
