— Второе орудие, второй взвод. Ступайте к старшине, получите зимнее обмундирование, на довольствие вас с обеда поставим, а после обеда приступайте к своим обязанностям.
— Есть, товарищ капитан.
Поворот кругом с поднятой к виску ладонью я постарался сделать как можно четче — надо же произвести на новое начальство хорошее впечатление. На вопрос где найти старшину, дежурный указал в конец казармы.
— Там, в каптерке, — и, понизив голос так, чтобы не слышал дневальный, добавил, — ты поосторожнее с ним.
Я промолчал, ожидая продолжения, но его не последовало. Ладно, примем к сведению.
— Шинелька у тебя хорошая, а водку пьешь?
Старшина Остапчук мне сразу не понравился. Мой ровесник, может, чуть моложе, не богатырь, брюшко солидное. На свою должность явно попал с гражданки, не чувствуется в нем сверхсрочник. Мне почему-то сразу захотелось назвать его завмагом, а он еще и знакомство с новым подчиненным начал с такого вопроса.
— Нет, товарищ старшина.
Старшина развалившись сидел на стуле. На стуле! А комбату самодельный табурет подсунул. И как только этого кадра Гаврилов терпит? Но порядок в казарме он поддерживать умеет, да и в каптерке все на своих местах, все по линеечке.
— Тю-ю-ю, — разочаровано протянул Остапчук. — Как же ты у нас служить будешь?
— Так по тыловой норме водка только по праздникам.
Старшина сочувственно посмотрел на меня как на полного идиота.
— Ладно, давай тебе обмундирование подберем. Пятьдесят шестой?
— Пятьдесят шестой, — подтвердил я.
— И где я его тебе найду?
Нашел. Нагрузив меня новой гимнастеркой, шароварами, шапкой, рукавицами, новыми зимними портянками и массой других очень нужных красноармейцу вещей, он подвел меня к нарам у прохода.
— Вот твое место. В тринадцать ноль-ноль — построение. Шоб был как штык, форма — с иголочки.
— Есть!
— Не есть, а за винтовкой пошли.
На складе мне вручили длинную, тяжелую трехлинейку с четырехгранным штыком уже без заводской смазки.
— Пристреляна?
— А как же.
Оружейник и мысли не допускал, что может быть по-другому, хотя за пристрелку личного оружия он по должности не отвечает. И он, и я расписались, где надо. Не миновала и меня эта чаша, придется поучить «стебель, гребень, рукоятка». Заметив мою гримасу, Остапчук поинтересовался.
— Что не так?
— У меня до этого СВТ была.
— Интеллехенция, — одним словом старшина высказал все свое презрение к чуждому классу, — ничего, научишься.
Да научусь, конечно, не сложнее АКМа будет. Трехлинейку я и раньше в руках держал, но только держал, стрелять не приходилось. Пристроив винтовку в пирамиду на указанное старшиной место, я занялся обмундированием. Закончил как раз к обеду, старье сдал старшине на ветошь и второй срок.
Стуча сапогами и гремя оружием, розовощекая от легкого мороза и попадания в теплое помещение, в казарму ворвалась вернувшаяся с занятий батарея.
— Оружие в пирамиды! Построение через десять минут!
Надрывался кто-то из взводных лейтенантов. Десять минут на оправку всей батарее, строго у них тут! Ловя на себе частью удивленные, частью настороженные взгляды, я тоже начал надевать шинель. Мои будущие подчиненные тоже где-то здесь, они догадываются, что нового сержанта прислали на место их прежнего командира. Нам еще предстоит знакомство и притирка друг к другу, а пока они смотрят, изучают и пытаются догадаться, чего им от меня ждать. Я тоже присматриваюсь к людям. На здешнем пайке живот не нарастишь, но и доходяг тоже не видно, хотя запавшие глаза, обострившиеся носы и выпирающие скулы почти у всех. А вот просто пышущий здоровьем розовощекий сержантик. Интересно, на каких харчах он такую ряшку наел?
— Станови-ись!
Грохот сапог по доскам пола, суета. В конце строя я нахожу семерку красноармейцев с «чистыми» петлицами.
— Подвинься.
Мосластый парень сдвигает своего соседа вправо, тот своего и так далее. Я встаю на освободившееся место.
— Р-равняйсь! Смирно!
О, сам комбат пожаловал.
— Товарищ капитан…
Приняв доклад, Гаврилов вызвал меня из строя и представил батарее. Так расписал, что орден можно давать не глядя. Они меня теперь знают, а я их еще нет. Очень неуютно стоять под расстрелом семи десятков пар глаз. Хорошо хоть, правый фланг строя с моего места видно неважно. Наконец, представление заканчивается.
— Встать в строй!
— Есть встать в строй!
— Батарея, напра-во! На выход бего-ом марш!
Вместе со всеми я стучу сапогами по каменным ступеням, ведущим на выход из казармы. Теперь все по распорядку, все бегом. А что ты хотел? Ты теперь в армии, папаша!
— Коротким — коли!
Штыком, раз! Штыком, два! Прикладом, н-на! Надо пробежать полсотни метров, ткнуть штыком два чучела и треснуть прикладом по третьему. При этом нужно что-нибудь орать. И не просто орать, а с выражением, со злостью. Еще два десятка метров с криком «Ура!», и финиш. Просто? В общем, да. Но за каждым твоим движением бдительно следят — чуть что не так и…
— Выпад резче, локоть выше! На исходную!
И так до тех пор, пока въедливый лейтенант не признает твои выполнение упражнения удовлетворительным. Чучела сделаны из толстых прутьев или досок — штык может запросто застрять. Прикладом нужно бить так, чтобы дерево трещало. А вокруг еще три десятка гавриков бегают, орут, штыками размахивают, падают, повторяют все сначала. И так два часа в день, то строевая, то рукопашный бой. Ну на кой зенитчикам такая подготовка? Лучше бы матчасть зенитной артиллерии учили.
Трёхлинейная винтовка Мосина образца 1891/1930 года. Вес 4,5 кг, длина — 166 см, в том числе штык — 43 см. Начальная скорость пули — 870 метров в секунду, скорострельность — 10 выстрелов в минуту. Это я уже наизусть вызубрил. А винтовочка мне досталась новая, выпуска 1942 года. От довоенной она отличается паршивой лакировкой деревянных частей, это даже на глаз хорошо видно. Оно и понятно — с завода оружие попадет прямо в бой, а не на склад, поэтому возиться с тройной лакировкой и сушкой между ними никто не станет. Зато ствол без дефектов, что более важно. Кстати, я из винтовки еще ни разу не стрелял, что способствует минимизации усилий при ежедневной чистке оружия. Вечерняя чистка — это один из немногих моментов, когда можно посидеть, отдохнуть и расслабиться. Вынул затвор, прошелся по и без того зеркально чистому стволу слегка смоченным в масле ершиком, протер тряпочкой затвор и сиди, делай вид, что чисткой занят.
— Локоть, локоть выше!
Это взводный орет мне, что-то я размечтался. Штыком, раз! Прикладом, хренак!
— Ура-а-а!!!
Бежавший за мной сибиряк Колька Ерофеев, тот самый мосластый парень, поскользнулся, замахиваясь прикладом, и загремел на плац, вызвав гневно-матерную тираду взводного. Парень хоть и не быстро соображает, зато от работы не отлынивает. Из него хороший заряжающий выйдет — кость крепкая, а мясо еще нарастет. Если он жив останется, конечно.
— Станови-ись!
Наконец-то все закончилось. Идем в казарму, оставляем в пирамидах винтовки, оттуда нас ведут строем в столовую. Запевала выводит:
Небо голубое да над землей родимой.
Затянуло тучей, грозовой.
За родные земли да за страну любимую.
Выходи, зенитчик, на смертельный бой.
Батарея дружно подхватывает припев:
В бой за Родину, в бой за Сталина!
Воин, бей без промаха врага.
С неба чистого гниль фашистскую
Мы сметем потоками огня!
И почему я на гражданке с песней в столовую не ходил? В аккурат к концу песни мы подходим к столовой. Минутное ожидание, и наконец-то.
— Справа в колонну по двое заходи!
Красноармейцы подходят к столам с двух сторон. По команде поворачиваются лицом друг к другу. На столах уже бачки с супом на восемь человек, алюминиевые миски, нарезан хлеб. Ложка у каждого с собой. Вилки и ножи не полагались. Звучит команда — приступить к приёму пищи. По этой команде бачковой, каждый день новый, разливает похлебку по мискам. Суп разливается «по черпаку», каждому был положен один черпак. Мне — два. Почему? Гаврилов официально выбил мне двойную норму, как имеющему рост выше ста восьмидесяти сантиметров. В моем положении лишний черпак супа многое значит.
То, что остается на дне бачка, достается самому бачковому, все зорко следят, чтобы он не слил сверху воду, оставив на дне гущу. Тут же кухонный наряд приносил второе — макароны, тушеную капусту с горохом, пюре на воде. На третье — чай. На весь процесс приема пищи — 10 минут. Успел, не успел, доел, не доел — шагом марш! Дожевывая на ходу, красноармейцы бегом устремляются к выходу, на очереди следующая батарея.
Кормили нас не плохо, а очень плохо. Нет, даже на третьей тыловой можно жить, но всё, что нам положено по этой норме, прежде чем превратиться в «разносолы» на красноармейском столе, проходило «утряску» и «усушку» в руках бессовестных пэфээсников и частично попадало на городские базары. Мы же жили впроголодь. Конечно, до голодных обмороков не доходило, и мясо с червями мы не ели, потому что совсем его не видели. Но кухонный наряд утверждал, что в суп кое-что попадало. Куда только оно потом девалось?
