Он раздосадовался на себя.
Часовой их окликнул возле узла связи, и вслед за тем они спустились в бетонированный блиндаж, откуда Балашов лично стал докладывать в штаб фронта о разрыве на стыке армий, о принятых мерах разведки противника и временного прикрытия бреши вторым эшелоном той же дивизии Мушегянца. Штаб фронта настойчиво посоветовал им обойтись в сложившейся обстановке без лишних затрат из резервов армии. Сказали, что в ближайшее время им очень понадобятся резервы.
— Прав был генерал Острогоров, — сказал Бурнину Балашов, возвращаясь с узла связи. — Погорячился я, предлагая выдвинуть полк Чебрецова. Приказали резервы беречь. Опытный человек генерал Острогоров!.. А все-таки вы устали, Анатолий Корнилыч! — заключил неожиданно генерал.
— Никак нет! — протестующе коротко отчеканил Бурнин.
— А я, признаться, устал, — сказал Балашов.
Простой и теплый тон Балашова почему-то вызвал раздражение Бурнина. Высказанное Чебрецовым отношение к Балашову и столкновение Балашова с Острогоровым все-таки насторожили и Бурнина. Помимо воли даже в своем голосе он сам ощутил холодок. Но в то же время его подкупило признание Балашовым правоты Острогорова. Бурнина влекла настоятельная потребность проверить и взвесить еще и еще раз этого человека.
— А что же вы, сына нашли, товарищ генерал-майор? — спросил Бурнин.
Балашов вздохнул:
— Неудача! Только позавчера откомандирован куда-то в действующую часть. Оказалось, что он старший сержант, специальность — печатник. Куда-нибудь, вероятно, в газету взяли…
— Значит, можно его отозвать через политуправление, — высказался Бурнин. — Возможно, он даже в часть назначения не успел прибыть.
— Как отозвать? — удивленно возразил Балашов. — Так ведь каждый важный начальник начнет отзывать сыновей или братьев, племянников… Нет, Анатолий Корнилыч, на отзыв его я за собой не чувствую права!
Они проходили мимо квартиры Балашова, и с этой последней фразой генерал задержался перед крылечком избы.
«Ну, уж такая излишняя щепетильность — это уж что-то слишком, насчет «не чувствую права»! Очень уж громко!» — подумал Бурнин.
— Знаете что, Бурнин, — продолжал Балашов, назвав его в первый раз просто так, по фамилии, как, вероятно, всегда звал про себя, в мыслях, — я очень хотел бы увидеть сына. Я не видал его целых четыре года. Может быть, даже он не считает меня живым… Когда узнает, что я жив и что в армии, то будет счастлив и воевать ему станет легче. Но для этого хватит и простого письма. Вот новую полевую почту его разузнаю…
— Извините меня, товарищ генерал, но ведь он же не командарм! Старший сержант в Красной Армии — величина легко заменимая! Для этого просто берется бывалый боец, и на петлицы ему садят три треугольника — вот и вся операция!
— Нехитрая операция! — иронически согласился Балашов. — А как вы считаете, Анатолий Корнилыч, если бы у Владимира Ильича был сын, скажем, старший сержант, он его отозвал бы из части ради личной радости быть рядом с сыном?
Бурнин запнулся.
— То есть Ленин? — растерянно переспросил он.
— А кто же еще для всех нас должен служить примером!
— Ну да, примером, я понимаю… Но какая же связь? — возразил Бурнин, опять ощутив преувеличение в словах Балашова.
Он уже пожалел о начатом разговоре. И ночь была неприятной, промозглой, и стоять у крыльца и таким образом «философствовать» показалось нелепым, но уйти уже было теперь неловко, и окончить или продолжать разговор от него не зависело.
— Вопрос о незаменимости и заменимости не так прост, — продолжал Балашов. — Каждый боец незаменим, если он стоит на правильном своем месте. А из незаменимых бойцов слагаются незаменимые армии… Так я смотрю. Вы думаете, мое отношение к сыну — простой формализм? Нет, товарищ майор, в том-то и заключается большевистский принцип, что убеждение, теория и мораль, то есть веления совести, даже в мелочи не должны расходиться с практикой. В этом принципе, Анатолий Корнилыч, я почерпнул силы, чтобы выдержать в жизни очень тяжелые испытания… очень тяжелые! — значительно подчеркнул Балашов.
Несмотря на всю свою настороженность, Бурнин почувствовал, что эти, как он считал — «резонерские», фразы Балашов произнес с подлинной, глубокой убежденностью.
— Знаете что, — безо всякого перехода сказал Балашов, — я страшно проголодался. Черт знает какие колдобины по дороге трясли, потом эти хлопоты, и сейчас только вспомнил — не ел. Заходите, закусим.
— Спасибо, зайду. Я, кажется, тоже проголодался, — согласился Бурнин, уже проходя вслед за Балашовым в избу.
Он почувствовал жадную необходимость понять этого человека.
Балашов прежде всего взял телефонную трубку.
— Четвертого! — вызвал он Острогорова. — Логин Евграфович, я закусить зашел в избу. Только вспомнил — с утра не ел… Нет, спать не буду. Закушу и приду… Пока все спокойно? Хорошо. Еще я хотел сказать тебе: ты был прав, из «Орла» нам строго советуют резервы не тратить без острой необходимости. Значит, и Чебрецова должны мы беречь…
— Ну-с, товарищ майор, так говорите, что рекогносцировочные группы по заданию фронта уже выступили? — спросил Балашов Бурнина, открывая ножом консервную банку.
Бурнин рассказал обо всем, что предпринято. Начальник штаба внимательно слушал, сидя с ножом и полуоткупоренной банкой в руках.
— Да, я вам хотел посоветовать включить в эту группу штабного работника из отдела разведки. Вот только успеть бы… Очень срочное это дело… Возьмите-ка сами хлеб там, на полке, — указал Балашов глазами, принимаясь опять вырезать жестяную крышку с консервов.
Они ели в молчании, думая каждый о своем. Балашов показался Анатолию особенно напряженным, к чему-то прислушивающимся.
— Слышите, тишина какая! Не люблю тишины на фронте: так и жди какого-нибудь подвоха… Слышите, как перестрелка ленива! — вдруг сказал Балашов. — А в тылах у них, по сведениям воздушной разведки, подходят, подходят новые части!.. И на дорогах танковые колонны, и горючее тоже везут…
В самом деле, глухие звуки орудийной пальбы доносились теперь, как редкие громовые удары далекой грозы, с длинными паузами.
— Особенно нехорошая вещь — тишина со стороны немцев. Их-то я знаю! — продолжал Балашов. — Я вот присутствовал в тридцать шестом году на маневрах рейхсвера… Ешьте, ешьте, Бурнин…
— Вы, значит, уже при Гитлере служили в Германии? — сорвался вопрос у Бурнина.
Он смутился, что перебил генерала, но Балашов словно и не заметил:
— Был свидетелем фашистского переворота и по тридцать седьмой год служил. Кое-что я понимаю в их армии, в тактике, в их психологии вообще…
— И ожидаете очень скорого их наступления?
Балашов посмотрел задумчиво и серьезно:
— Видите, Анатолий Корнилыч, предсказывать мы не будем, мы не пророки, но мы с вами всегда обязаны быть готовыми к наступлению противника, а если мы не готовы, то будем не в состоянии отразить это наступление, — строго, тоном внушения, сказал Балашов. — Вы сами-то, Анатолий Корнилыч, поняли во всей глубине, каково же значение задач, поставленных вам сегодня?
— Приходится понимать, что задача направлена к подготовке возможного отступления, — уклонился от прямого ответа Бурнин.
— А вы не пытались взглянуть еще глубже, осмыслить другую сторону? — Балашов ждал ответа, но Бурнин промолчал. — Ведь вам пришлось выполнить две задачи, и первая — это устройство дорог, по которым в ближайшие дни пойдет на передний край втрое больше боеприпасов. Нынешней ночью будут идти на фронт колючая проволока, бутылки «КС», бронебойные снаряды и бронебойные пули, гранаты и мины. Мы сейчас думаем не о своем отступлении, а о вражеском наступлении, которое может нарушить связь, а связь нам надо беречь! Управление армией необходимо держать в руках, даже если будут прорывы. Не к отступлению, а к укреплению обороны направлена наша задача. А наступления противника можно ждать каждый час…
Балашов пристально посмотрел в глаза Бурнину и понизил голос.
— На соседнем фронте, южнее нас, наступление противника уже начато. Есть сведения, что враг прорвался в направлении на Сухиничи. Недооценивать силы фашистов нельзя, но переоценивать их тоже не следует — это ведет к малодушию. Если бы удар наносился всей вражеской силой по нашему фронту, то он был бы для нас страшнее. Сухиничи — это направление Орел — Тула — Москва, как я его понимаю. Наше направление — Вязьма — Можайск и опять же Москва. Тут-то, разом с двумя ударами на двух направлениях, Гитлер и просчитался. У нас будет очень трудно и тут и там. Но зато у Гитлера нигде не будет полной удачи. Мы должны быть готовы к тяжелым боям, но стоять, удерживать рубежи… Вам все ясно, товарищ майор? Я вижу, что вы меня поняли, — удовлетворенно сказал Балашов, — но все-таки червячок остался у вас в душе мол, хотим укрепить оборону, а штабы нацеливаем в тылы утащить, да еще в какие! Значит, все-таки в силы свои не верим! Ведь так, товарищ майор?
