сейчас залило солнечным светом все вокруг.
Валя растерянно качнулась, привстала, вновь села. А он, даже не посмотрев, есть ли кто еще в землянке, метнулся к ней, молча целовал и целовал ее губы, глаза, щеки, обнимал ее плечи, сжимал ее маленькие горячие руки.
— И ничего ж не написала, злая, ни слова же! — наконец проговорил он, не выпуская из своего взора ее счастливый, увлажненный взор.
— Васенька! Да как же ты можешь такое говорить!..
Это я на тебя обижена, а ты обо мне так… Как на курсы ушла, так ни одного письма. Только и вся надежда, что похоронной не было.
— Ну, так у тебя хоть эта была надежда, а у меня? У меня что?..
Но долго ли можно вспоминать о посланных и недошедших письмах, о старых и новых адресах, о недоразумениях и случайностях, порожденных войной, что перевернула, встряхнула не только их жизни, а и миллионы других!
Валя смотрела мужу в лицо. Ветры и стужи кинули на него не загар, а какой-то темнокрасный сургучный оттенок, отчего еще ярче обозначилась и голубизна глаз и светлые, словно поредевшие брови. Еще более углубилась впадинка на давно не бритом, худом подбородке. Потоньшал и оттого будто загорбился нос. Стали ли ей милей эти черты после полутора лет разлуки? «Стали, стали», — признавалось сердце. — «Стали, стали», — повторял сам себе и Василий, не отводя ласкающего взгляда от Валиного лица, на котором рдели следы его поцелуев.
Дверь блиндажа распахнулась. В офицерской шинели внакидку вошла женщина в черных роговых очках. Увидев, что Валины руки лежат на плечах красноармейца, она недоуменно поправила очки. Не слишком ли увлеклись земляки?
— Сестра, пойдите помогите Власенко. У нее раненый, — сухо сказала она.
— Виктория Львовна! — Валя поднялась, не снимая рук с плеч Василия и будто опираясь на него. — Это мой муж! Нашелся! В этом же полку!..
…И три, и четыре, и пять дней назад Грудинин, как и все на плацдарме, жил думами о предстоящем наступлении, нетерпеливо ожидал его. А между тем только сейчас он в полной мере почувствовал себя душевно готовым к нему. До этого смутно тяготила мысль о том, что оставалось недосказанным между ним и Валей, недосказанным в их судьбах, в их жизни. И это томило, как томит человека, собравшегося в большую дорогу, неясное сознание чего-то незавершенного. А дорога, в которую вот-вот должен был позвать его властный голос командира, — триста метров, отделявших наш передний край от вражеского, — была самой непостижимо дальней и неизведанной из всех дорог.
Части, сосредоточенные на плацдармах в верхнем течении Дона, в том числе и в районе Сторожево, перешли к активным боевым действиям в середине января. Это совпало с тем временем, когда командование окруженной под Сталинградом группировки противника отклонило наш ультиматум и советские войска повели бои по ее уничтожению.
Подставляя свою обреченную группировку под тяжкий молот танковых и артиллерийских ударов и ударов с воздуха, страшась дальнейшего продвижения наших войск на запад, на Украину, гитлеровцы прилагали лихорадочные усилия, чтобы удержать за собой рубеж: Воронеж, верхнее течение Дона, нижнее течение Северного Донца. С этой целью спешно перебрасывались из Западной Европы резервы, сколачивались подвижные ударные группы. Но советское командование не склонно было давать оккупантам ни дня, ни часа передышки. И Воронежский фронт начал наступление.
…12 января еще затемно, задолго до рассвета, Зимин, Болтушкин и Скворцов были вызваны в штаб батальона. Уже один тот факт, что они — три коммуниста — одновременно понадобились так внезапно и в такое неурочное время, позволял догадываться, что долгожданный час настал.
Рассвет рождался в зимней ночи томительно медленно. Над окопами долго не рассеивалась сумеречная, схожая с поздним вечером мгла, а едва только тускло обозначилась и стала подниматься чуть повыше темносерая парусина неба, как трое вызванных вновь были в окопах.
Казалось, что все трое они пришли не из такой же зябкой, пронизанной сырыми туманами ночи, какая склонялась над окопами, а спустились с близкого крутого перевала, по ту сторону которого над обрезом горизонта уже заискрился бодрящий краешек солнца, забрезжило раннее утро. Его первые отблески словно бы и сейчас лежали на разрумянившемся лице Зимина, придавая ему торжественную значительность, воодушевленность. Такой же, трудно скрываемой значительностью узнанного светились и глаза Болтушкина, и Андрея Аркадьевича…
Это заметили все.
— Сегодня? — не выдержал и, знобко, взволнованно прищелкнув зубами, воскликнул Нечипуренко и тут же, Смутившись, — не приняли бы это за робость, — переспросил уже спокойно и почти утвердительно: — Наверное, сегодня, товарищ старшина?!
— Сегодня, товарищи! — словно освобождаясь от ожидаемой всеми и лежащей на его плечах ноши, выдохнул Зимин.
Трое коммунистов сразу же разошлись в разные стороны по крыльям окопа, как люди, уже заранее обдумавшие, что именно велит им делать это коротко прозвучавшее «сегодня»…
Недавно Зимин принял от Болтушкина первый взвод. Правда, перед этим, размышляя о том, кому из них какое место отвести во взводе, и командир роты, и командир батальона оказались в некотором затруднении. И это было естественно. И Сергей Григорьевич и Александр Павлович — хоть первый был младше на три года — выглядели по своему жизненному пути, как близнецы, вскормленные одной грудью, выросшие в одной семье, воспитанные в одной и той же, определившей их характеры и натуры, среде. И тот и другой председатели колхозов имели уже немалый опыт в руководстве людьми; этот опыт терпеливо и настойчиво прививала им, в прошлом батракам, партия; она, партия, научила их, как сплачивать людей в их движении к поставленной цели; научила считаться с большим и малым в этом движении; научила находить те простые правдивые слова, которые всегда трогают и волнуют душу человека своей бескорыстной и бесхитростной прямотой. Почти одинаков был и их военный опыт. Болтушкин даже имел в смысле солдатского стажа некоторое превосходство. Он с начала до конца прошел всю финскую кампанию, вызвавшись в армию добровольцем, благо, что начало этой кампании застало его на курсах, откуда отпустить человека на фронт было легче, чем с поста председателя колхоза.
Надо всем этим — взвешивая биографии обоих — и задумались командир роты и комбат. А решило все то, что Зимин все-таки был званием повыше и — главное! — прошел он самую к тому времени высшую ратную шкоду — школу Сталинграда. Так накануне наступления исполняющим обязанности командира взвода, впредь до присылки на эту должность офицера, назначили Зимина, а Болтушкин стал его помощником.
В короткий срок Зимин быстро ознакомился со всеми людьми, хотя лично пережитое подсказывало ему, что
