свой окончив,
Брега Итаки достигнул корабль, обегающий море,
Мужа неся богоравного, полного мыслей высоких,
Много встречавшего бед, сокрушающих сердце…»
Гомер («Одиссея»)
Майские дни сменились июньскими, погорячело солнце, пышно разрослись луговые травы.
Отцвели одуванчики, превратились в забавные пушистые шарики, а сколько высыпало других цветов! Раскачивались на ветру бело-желтые ромашки, сиренево звенели колокольчики, мигали голубые незабудки и красно-белые маргаритки, золотились лютики и зверобой, цвели анютины глазки и мышиный горошек; в их россыпь густо и пряно вплетался клевер, из заколосившейся ржи игриво поглядывали васильки, на пригорках сияли белые звездочки земляники, в низинах полыхали фиолетовые гроздья Ивана-да-Марьи.
Каких только цветов не было на июньском лугу! И все тянулись к солнцу, все радовались, спешили жить: короток час цветения. Скоро под неумолимой сталью послушно лягут на землю травы и завянут под жгучим солнцем, отдав ветру сладкий аромат своей едва расцветшей молодости.
Давно отцвели вишни и груши, сирень, черемуха и яблони, в белые кружева оделись акации, зацвел шиповник. Позже всех мягко засветились липы, наполнили ветер своим нежным дыханием: им-то покос не страшен. Но мимолетен миг счастья и любви. Быстро промелькнет юность, сменится зрелостью, а та породит новую жизнь и новое цветение, только солнце тогда будет светить уже для иных листьев и иных цветов.
Саша Лагин и Галя Клевцова слились с необъятным миром весны и лета. Военная судьба преподнесла им редкий дар, и они приняли его как величайшую драгоценность. Их уже нельзя было отделить от цветущего луга, от шелеста листьев, от васильков во ржи. Они сами стали цветами в море цветов и жаворонками, поющими от избытка счастья. До чего же хорошо — жить!
Весь этот мир отражался в теплых и нежных, как июньское небо, Галиных глазах. Но вот их синева начала заволакиваться тревогой, такой ненужной на огромной цветущей земле. Радоваться бы Гале, что Саша уже не опирается на трость, что его походка изо дня в день становится легче и пружинистей, да только радость на войне не бывает долгой.
Настал день, которого Галя боялась, как грозы.
Утром Галя выбежала навстречу Саше, прильнула к нему всем телом и вдруг расплакалась — от счастья и боли.
Они так и пошли рядом мимо волнистой ржи, нежно-кудрявых лип и белых акаций, а девушки в солдатской форме смотрели им вслед.
— У меня так не было. — вздохнула одна.
— Сейчас бы тоже все отдала, а там будь что будет.
— Покос начинается, — задумчиво проговорила третья, и остальные поняли, что она имела в виду: слишком коротко, случайно и редко счастье на войне.
У старой липы Галя и Саша остановились.
— Отцветает… — загрустила Галя. — Быстро как…
— Не надо… — успокаивал ее Саша. — Все хорошо.
— Да-да, конечно, это я так. Ты… не спеши на фронт, хватит уж с тебя.
— Э, что мне сделается! — улыбался Саша. — О фронте теперь и думать нечего: посылают на командирские курсы.
В этот день Галя возвратилась на батарею одна. Дул ветер, тревожно волновалась рожь, по небу плыли разорванные облака. Все сразу стало незнакомым и чужим.
На лугу звенели косы. Под их широкими взмахами на землю ложились ромашки, незабудки, клевер.
Девушки заботливо окружили Галю. Она расплакалась:
— Ромашки… косят.
— Глупая, это же трава!
— Да-да, конечно, — сквозь слезы улыбнулась Галя.
Генералу Чумичеву не повезло: в разгар событий, когда армия взламывала немецкую оборону, его сняли с поста начальника политотдела и направили в резерв. Он все-таки просчитался, переоценил свои возможности. Стремясь свалить Храпова, он невольно ущемил самолюбие командующего фронтом и в результате пал сам. События подтверждали правоту Лашкова и Храпова: их танковая армия, полностью укомплектованная людьми и техникой, неудержимо продвигалась вперед. И даже если бы танкисты не добились такого успеха, дела Чумичева вряд ли были бы лучше: генерал-лейтенант Лашков и командующий фронтом решительно отбили его выпад. Репутация Чумичева-политработника угрожающе пошатнулась.
А началось это с того злополучного совещания, на котором командующий армией, начальник штаба и начальник политотдела обсуждали итоги мартовского наступления. Потери были чересчур велики, командующий фронтом требовал объяснений. По правде сказать, задал он им работы. Армией командовали они, это так — с них и спрос, но приказывал-то им он. Им следовало бы тогда все предусмотреть, а они не сумели. Не они, а Лашков и Храпов оказались дальновидными.
Больше всех был обеспокоен ситуацией начальник политотдела генерал-майор Чумичев.
— Полагаю, — сказал он, — что в исключительно сложных обстоятельствах армия сделала все, что было в ее силах. Тяжелые потери обусловлены недостаточной огневой поддержкой пехоты в связи с отставанием артполков и особенно с тем, что танковая армия не участвовала в операции.
Командующий и начальник штаба отлично поняли Чумичева. Подобным образом можно было оправдаться официально, но не вскрыть истину. А она заключалась в том, что наступление с самого начала предполагало огромные потери и что участие в нем танкистов лишь перераспределило бы число жертв между армиями. Ценой тяжелых собственных потерь танкисты частично уменьшили бы потери в стрелковых дивизиях, но в конечном счете общее количество жертв вряд ли изменилось бы.
Однако эти обстоятельства практического значения не имели, а предложение Чумичева, хотя оно своей легковесностью и откровенной направленностью против Лашкова и Храпова шокировало командующего, в основе было приемлемо: оно оправдывало действия командования армии.
— Значит, спрячемся за чужие спины? — начальник штаба с трудом сдерживал раздражение.
Командующий бросил на него быстрый взгляд: молодец Павел Пантелеевич. Чумичев заслужил такой щелчок, пусть не машет кулаками после драки. Но, черт побери, докладную-то подавать надо, Чумичев прав. Ставит себя под удар только дурак.
— Незачем конкретизировать обстоятельства, — сказал он. — Потери обусловлены бездорожьем, этого достаточно.
Начштаба удовлетворенно кивнул. Он хотел добавить: «Это было бы… по-джентльменски…», но промолчал. Разговор все равно не получался.
Чумичев понимал, что командующий и начальник штаба защищали Храпова, и явно нервничал.
— Пусть будет так, — согласился он, — но в отчете, который пойдет в Управление, я буду вынужден конкретизировать…
…Теперь, растерявшийся, испуганный, он ждал, как решится его участь.
Тем временем были освобождены Бобруйск, Слуцк, Барановичи, а на острие фронтовых соединений могучим броневым тараном продолжали наступать танкисты Лашкова и Храпова.
Но вот ожидания кончились: Чумичева вызвали в Центральное Управление. Вера Нефедовна, одетая в новенький, безупречно сшитый генеральский мундир, приняла его строго официально.
— Вы удивили нас своим необдуманным отчетом, Чумичев, — проговорила, делая паузы, во время которых ее губы складывались в узенькую черточку. — Или вас не устраивает, что
