в нем: Миша будто потускнел. Она приложила к нему свою новую меру — ту, какой мерили людей на войне, — меру жизни и смерти — и увидела: Миша был себе на уме. «Мальчик растерял, что нашел», — решила она.
— Лида? — неуверенно заговорил он. — Ты ведь… служила в армии?
— Да, и была на фронте. Меня тяжело ранило, я лежала в госпитале, а потом меня демобилизовали. А ты все на заводе?
— Н-нет. Снимался с комсомольского учета. Видишь ли, я… поступил в университет.
— А-а. Что нового о нашем классе? — Лиде стало скучно с Мишей, словно она уже много раз вела этот разговор и знала каждое последующее Мишино слово.
— Давно никого не видел. Извини, у меня мало времени.
«И люди меняются, и времена… — размышляла Лида, стоя на берегу Оки. — А хорошо, что я, наконец, выбралась из дома. Среди людей легче — сразу видно, что потеряла и что приобрела. Довольно вариться в собственном соку, пора сходить к тете Даше. Но почему все-таки молчит Ваня?»
Река была по-осеннему пустынна, луга на той стороне побурели, в выцветшем небе серебристо поблескивали нити паутины.
«С ним что-то случилось, что-то не так», — тревожно повернулась чугунно-тяжелая мысль.
С берез осыпались листья. Скоро ноябрь, беспросветные облака заволокут небо, и начнутся нудные дожди. Все станет серым и тоскливым, а земля вязкой, холодной и сырой.
Что же делать?
* * *
У Феди Бурлака родился сын. Всю дорогу от родильного дома до деревни Федя держал мальчика на руках. Нюра, утомленная и счастливая, сидела на телеге рядом с Федей и тоже разглядывала сына.
— Посмотри, — говорила грудным голосом, — весь в тебя.
Но Феде казалось, что сын точь-в-точь похож на нее, и он говорил ей то же, что говорила ему она. Этот разговор одинаково радовал их: сын родился, сын!
Матрена осторожно правила лошадью. Своих детей у нее Бог взял, нерастраченные материнские чувства она отдавала Феде и Нюре, а теперь к ней и вовсе пришла радость: вот повеселеет в избе!
— На кого же ему походить, как не на мать и отца, — сказала рассудительно. — Ты с ним полегче, а то руки у тебя вон какие.
Говорила так, для порядка. Знала: надежнее Фединых рук у мальчонка не было ничего на свете.
— Как мы его назовем, Федь? — спросила Нюра, но Федя не спешил дать сыну имя. Только дома, избавившись от тележной тряски, сказал:
— Назовем Женей.
— Я так и думала! — улыбнулась Нюра.
Сколько уж раз Федя рассказывал о своем незабываемом фронтовом товарище Жене Крылове! Вспоминал, как Женя ему жизнь спас. Один раз чуть живого вытащил из немецкого плена, а в другой раз чуть живого сдал санитарам. Два раза спасал, а о себе не думал, будто у него и своей жизни не было. Сам кое-как, а Федю спас. Не было бы его — не было бы на свете и Феди Бурлака и не родился бы у Нюры маленький Женька. Ну какое еще имя годилось для первенца!..
— А где он сейчас, Федь? — Нюра была благодарна незнакомому Жене за то, что он спас Федю и подарил ей счастье.
— На войне — где ж еще.
— А с ним ничего не.
— Ты так не думай! — не на шутку рассердился Федя, хотя сам давно уже не знал, что с Женей Крыловым. — Ничего плохого с ним не случится, не такой он человек!
Туман был так густ, что тропа под ногами в нескольких шагах будто обрывалась. Косматые молочно-серые языки внезапно слизывали и фигуру проводника Жана, и скалы по сторонам, и каменные глыбы впереди. Бывший десантник-доброволец Ляликов натыкался на скальные выступы, временами с трудом сохраняя равновесие, чтобы не упасть.
Было раннее утро, от скал веяло холодом и сыростью, а Ляликов смахивал с лица пот. Безостановочный переход в сплошном тумане вымотал его, но Жан продолжал шагать дальше, будто и не замечал тумана или стремился оторваться от своего спутника, завести его в тупик. Вот он опять исчез — Ляликов ускорил шаг и снова увидел Жана. Тот повернул к темному пятну среди скальных глыб. Ляликов тоже повернул и сразу погрузился в темноту. Пещера. Жан не останавливался, подсвечивая себе фонариком. Потом впереди забрезжило. Пришли. Отсюда Жан вернется назад, а Ляликов один спустится в долину.
Среди камней журчал ручеек.
— Пей, Вано, — сказал француз. Он сдвинул на затылок свою потертую шляпу, смахнул с лица пот.
Они напились, присели на камень, закурили по сигарете.
— А я уж подумал, мы заблудились.
Жан улыбнулся — в туманной полумгле белели зубы.
— Я здесь вот таким все исходил!
Он докурил и растаял в тумане. Сразу стало глухо, как в склепе. Казалось, скалы вплотную надвинулись на Ляликова. Он зябко поежился: холодная вода, серые камни и туман охладили его. Он надел поверх свитера куртку, которую снял дорогой; согреваясь, закурил новую сигарету и опять присел на камень, глядя перед собой в туман. Спешить было незачем — теперь важно лишь не поскользнуться, спускаясь вниз, и не нарваться на немецкий патруль, переходя через дорогу. Тогда он достигнет безопасной для него точки в горах — виллы князя Белозерова. Там он, наконец, примет душ и спокойно уснет в чистой постели…
Скажи кто ему раньше, что на границе Германии и Франции его будет ждать русский эмигрант Белозеров, он не поверил бы.
…Год тому назад, когда он выбрался из карьера, голод и холод все равно обрекали его на смерть. Он шел наугад, не зная куда, — лишь бы не останавливаться, не окоченеть среди скал. Он и теперь удивлялся, как ему удалось тогда протянуть в горах несколько суток. Потом, уже в тумане, он услышал гул моторов и повернул на него: захотелось перед смертью почувствовать хоть немного тепла.
Он долго спускался куда-то вниз. Внезапно перед ним выросла металлическая ограда. Он ухватился за нее, чтобы не упасть, и медленно приблизился к калитке. Она была заперта, это отняло у него последние надежды. Он упал, но сознание еще теплилось в нем. Он видел, как подъехала легковая машина, как скрипнули тормоза и распахнулась дверца. Огромный дог ринулся к нему, злобно оскалив пасть. «Все… конец», — подумал тогда Ляликов.
Раздался повелительный окрик, дог отпрянул в сторону, в лицо Ляликову ударил яркий свет.
Потом чьи-то руки подняли его с земли. Время тогда слилось в сплошную бредовую мешанину. Очнулся он в комнате, на кровати — на чистой простыне, под одеялом, увидел резную мебель, окно,
