Пятьдесят гробов поставили на свежевыкопанной земле кругом огромной ямы, посреди сельской площади.
На холм к гробу Гришина поднялся командир бригады. Замерла площадь. Подвинулись ближе к могиле сотни бойцов.
Нагорный говорил о службе пролетариату, о тысячах погибших за дело рабочего класса.
— Погибли бойцы, прошедшие суровые фронты гражданской войны, погибли старые и молодые. Одним из таких молодых был Николай Гришин. Теперь, когда перед нами учеба и труд, эта утрата особенно тяжела, — говорил он.
— Но, отдав делу Октября лучших своих товарищей, мы скажем: победа за нами! На смену пятидесяти встанут сотни и тысячи. Мы удесятерим наше упорство, наш героизм, наш порыв к победе.
Комбриг опустился к гробу и поднял крышку.
Тишину над тысячью склонившихся голов разогнал звонкий голос.
— Товарищи! — крикнул Воробьев. — Скажем нашему боевому старшему товарищу и вождю, командиру бригады — пусть не убивается над нашим героем Гришиным. Смотрите, — Воробьев обвел рукой всю площадь, — сколько Гришиных у командира бригады. Сколько растет молодежи, которая будет продолжать дело отцов. По нашим героям мы будем все равняться.
Сотни рук бережно опустили гробы в могилу.
С первыми комьями брошенной десятками лопат земли громыхнул залп.
Как бы разорвалось огромное полотнище — рассыпались выстрелы винтовок.
Вечером бригада, выступила из села на юг.
Мимо могилы пятидесяти прошли под звуки оркестров, низко склонив, боевые знамена.
За негромким стуком колес последней повозки в село вползла тишина.
В темноте на площади белел свежевыструганными досками памятник на могиле погибших.
В большом, общем деле, как капля дождя в реке, тонет все маленькое, личное.
Время и работа — лучшие врачи самых глубоких сердечных ран.
Бригада, широко, не по-боевому разместившаяся в большом селе, шесть месяцев уже проводила боевую подготовку.
Жизнь полков вошла в прочную, накатанную днями учебы колею. Ликвидировав фронты вне и внутри страны, Красная армия училась военному делу, подковывая себя к неизбежным будущим схваткам с классовыми, врагами.
Бойцы, командиры и политработники бригады помогали стране и заготовкой топлива, и пахотой, и уборкой урожая.
На десятки дней весь личный состав бригады превращался то в дровосеков и возчиков, то в косарей.
Кузнецы бригады, забросив подковы, лили пот, ремонтируя плуги, бороны и косы.
Молодежный взвод бригады шел во всех таких кампаниях в авангарде с лозунгом: «Работать по-гришински!»
В просторной избе села в холодный зимний вечер проходило комсомольское собрание взвода.
Перед ребятами командир бригады поставил новую задачу: надо ехать учиться.
Все, что было пережито до сих пор, было и понятно и привычно.
Разрешение новой задачи требовало ломки этого понятного и привычного.
Ехать в Москву и Харьков… в непривычные условия учебы.
Бросить часть, распрощаться с товарищами, сдать оружие и боевого коня — тяжело!
Что там — впереди? А вдруг здесь начнется опять война? Как тогда найдешь свою часть, товарищей?..
Эти мысли тревожили сидевших за столом, насупившихся ребят.
— Дай-ка мне слово, секретарь, — попросил один.
— Говори, Петухов.
— Что же мы головы повесили, товарищи? Неужели не понимаете, что мы как резерв партии должны быть всегда и везде резервом, мы…
Его перебило несколько голосов:
— Потому и думаем, что резерв!.. Резерв? Так ты и будь резервом и винтовку не пущай из рук!.. Из Москвы-то плохой будет резерв — не доедешь.
Секретарь призвал расходившийся ребят к порядку.
— Так если мы резерв, — продолжал Петухов, — так и будем резервом. Партия сейчас дерется за хозяйство — надо и нам учиться драться. Вот что я скажу вам.
Раздался голос:
— А Красной армии што будет резервом?
Не смутившись. Петухов ответил:
— Все трудящиеся! Чем скорее мы обучимся всем наукам там, куда нас посылают, тем крепче будет Советская страна, тогда и буржуазии будет трудно с нами совладать. Надо ехать учиться. Надо выделить из нас таких ребят, которые охочи до науки, и послать.
После Петухова слово взял Воробьев.
— Правильно, Петухов. Надо учиться, хлопцы. Какая будет с нас корысть, если мы так неграмотными и закиснем. Командир бригады надысь говорил, что взвод наш дальше держать нельзя. Незаконно это. Надо взвод или демобилизовать или отправить в школы учиться. Давай решать, кого пошлем на учебу, кто пойдет в полки, а там видно будет, или останется, или демобилизуется!
На учебу взвод единодушно выделил из двадцати человек двенадцать. Среди выделенных был и Воробьев.
— Уезжаю, братуша, на учебу, — говорил утром следующего дня Нагорный комиссару бригады. — Как я ни старался оттянуть день разлуки, ан ничего не выходит. Солдат революции, член партии, должен быть дисциплинирован. Боюсь не поздновато ли мне пересесть о коня на академическую скамейку? — улыбнувшись, повернулся Нагорный к лежащему на диване комиссару.
— Тебя хватит на десять академий, — ответил комиссар.
— В семнадцатом году партия послала командовать. Отродясь не занимался военным делом, а вот видно что-то получилось, если ревсовет посылает учиться в академию! Что же попробуем! — расправив плечи, вздохнул Нагорный.
— Знаешь, жалко мне… ребят наших. Ты тут сделай все, чтобы они не остались забытыми. Пока заместитель приедет, тебе придется командовать бригадой, так помогай ребятам. Я вчера сказал Воробьеву, чтобы они там подумали насчет учебы. Поеду в Москву, так устрою ребят. Мечта наша исполнилась. Взвод получился такой, что лучшего и не придумаешь. Надо их до дела довести.
Комиссар, поднявшись с дивана, сел за стол.
— Я считаю, что надо тех из них, — обратился он к Нагорному, — которых не заберешь с собой ты, направить в нашу дивизионную школу. Пока кончат, глядишь подрастут и пойдут младшими командирами в эскадроны. Как думаешь?
Командир бригады опустился рядом с комиссаром на стул и, подумав, ответил:
— Сейчас рановато, а вот весной так и сделай!
*
Вечером школа села не могла вместить всех собравшихся бойцов бригады. У раскрытых дверей толпились сотни красноармейцев.
Бригада провожала своего командира.
После комиссара, объявившего, куда и зачем уезжает командир бригады, выступали бойцы, командиры и политработники с воспоминаниями о недавнем прошлом.
После выступления одного из старых бойцов, особенно тепло вспомнившего прошлые боевые заслуги уезжающего, комиссар бригады дал слово Воробьеву.
Бригада дружными хлопками встретила молодого командира взвода. С задних рядов несколько голосов крикнуло:
— Нашему образцовому взводу ура!
— Урра-а! — покатился крик.
— Товарищи, мы вчера на собрании нашего взвода единогласно решили взяться за учебу. Мы были личной охраной командира на фронте. Так мы решили поехать охранять его и в Москву. Он будет учиться, и мы будем учиться и охранять его…
Сотни слушающих сочно хохотали:
— Ишь куда метит, шельма… ха-ха!.. И там ему покоя от вас не будет… ха-ха-ха!.. Так всем гамзом в Москву… ох… ха-ха!..
*
Утром следующего дня маленькая глухая железнодорожная станция наблюдала необычную картину.
— Столько людей, почитай, с царской войны не было здеся, — шамкал старик, сторож.
Гремели оркестры бригады. В струнку тянулись шеренги бойцов.
— Вольно, товарищи! — крикнул командир бригады. — Давай прощаться!
Задрожала платформа под сотнями, ног. Бросились толпой провожавшие к Нагорному. Целовались в обхват.
Начальник станции стоял, улыбаясь, и не решался отправлением поезда прервать прощанье.
Наконец не выдержал и, откозырнув растопыренной ладонью, обратился к Нагорному:
— На десять минут задержались, а только с половиной простились. Прядется с остальными воздушным, с площадки!
Смеясь, ответил Нагорный:
— Ну, давай воздушным, — и вскочил на площадку.
— Товарищи, помните долг наш перед пролетарской революцией, нам…
Голос говорившего утонул в звуке оркестров и тысячеголосом крике.
Качнувшись, поплыли мимо полки, оркестр, маленькая станция, улыбающийся старик — начальник ее.
Поезд повернул за высотку.
На площадке стоял Нагорный. Сзади толпились во главе с Воробьевым двенадцать.
