«…26 июля банда Сапожкова миновала Таловую и движется по направлению хутора Меловой…»
«…Уральск объявлен на осадном положении. Блиндпоезд вышел к Чаганскому железнодорожному мосту через реку Чаган для оказания помощи заставе караульного батальона, упорно обороняющей переправу…»
Вот тебе и съездил в Уральск!
— Иван Дормидонтович, хутор Меловой далеко от нас? — спросил Петр, придя с дежурства.
— А что?
— Да так, просто спросил.
— Пешим утром выйдешь, — к обеду на месте будешь, а на хорошем коне часа за два добежишь. Незавидный хуторишка. Так, название одно. У меня там племянник Григорий, сестрин сын, в батраках живет… Ужин в печке. Вечеряй один! Я — на станцию.
— Бабушка где?
— К начальнику позвали. Начальник, вишь, в Семиглавый Мар уехал, а жена его боится одна ночевать. Ну, я пошел.
Перед самым рассветом Петра разбудил стук в окно.
— Дядя, открой!
— Я — не дядя. Кто это?
— Григорий, племянник Иван Дормидонтовича.
Котельников отодвинул засов, впустил неурочного гостя, зажег сальник и оглядел пришедшего. То был человек лет тридцати, с худым скуластым лицом, обрамленным редкой, черного волоса бородкой. Из-под насупленных бровей смотрели умные, строгие глаза.
— Здравствуйте! — сказал Григорий и протянул руку. — Разве Дормидонтович не проживает здесь?
— Живет, но он на дежурстве, а я квартирую у него.
— Так-так. Побеспокоил я вас ни свет ни заря.
— Ничего, — я привык вставать рано.
Григорий подошел к столу и, сев на табурет, положил на скатерть жилистые руки с корявыми обломанными ногтями. Взглядом он словно прощупывал Петра.
— Из Мелового? — спросил тот, чтобы нарушить неловкое молчание.
Гость, не ответив, сам спросил:
— На какой должности изволите находиться?
— Я — телеграфист.
— Из образованных, значит. То-то я смотрю, руки у тебя чистые, — неожиданно перешел он на «ты». — Прямо как у барчука.
— До барчука мне далеко, — улыбнулся Петр. — Отец был сцепщиком, его вагонными буферами раздавило.
— Ай-я-яй! — сочувственно произнес Григорий и кашлянул. — По имени-отчеству вас как величать? — снова на «вы» обратился он.
— Петром Николаевичем.
— Так вот, Петр Николаевич, дело такое: к нам на хутор из Таловой пожаловала банда Сапожкова, человек с тыщу, а может быть, и больше. Чуешь?
— Ну?
— Сообщить бы куда следует.
— Сейчас оденусь и дойду до телеграфа.
Когда Петр возвратился, Иван Дормидонтович был уже дома.
— Связи с Уральском сейчас нет, — сказал Котельников. — Передал в Урбах, а оттуда пойдет дальше, в Саратов.
Григорий удовлетворенно кивнул головой. Старый стрелочник возился в углу, что-то разыскивая. Петр повесил тужурку на гвоздь и подошел к Ивану Дормидонтовичу.
— Что потерял? — спросил он.
— Чобот где-то запропастился. Никак не найду. Не иначе старуха засунула, — любит она прибирать. — Иван Дормидонтович выпрямился, потер поясницу. — Вот, прибежал, — показал он на племянника. — Хозяин у него такая сволочь, что человека за понюшку табаку продаст и не почешется. Гришка после революции в Таловке в комбеде был, так он ему до сей поры простить не может. Сулился выдать сапожковцам, как большевика. Да ты не хмурься! Петр Николаевич — свой человек, рабочий, и знать ему о тебе не помешает.
Сапожковцы появились на станции неожиданно. Котельников сидел в дежурке, когда по перрону прошли несколько человек. С треском распахнулась дверь, и аппаратная заполнилась людьми. Петр продолжал сидеть. Рука непроизвольно нажала на телеграфный ключ.
— Убери, малый, руку! — сказал один с биноклем на шее. — И без нашего приказа ни к чему не прикасайся!
— Может быть, мне уйти? — спросил Котельников и поднялся.
— Сиди, — неровен час понадобишься.
Действительно, телеграфист вскоре понадобился.
В комнату твердыми шагами вошел стройный, белокурый человек в хорошо пригнанном обмундировании, перетянутый ремнями. У аппарата он остановился, и тотчас же услужливые руки подвинули ему стул. Человек не сел, а лишь взялся за спинку.
— Вызывай Красный Кут! — приказал он Петру. — Гертье, будешь читать ленту! — кивнул он одному из стоявших. — Да смотри (это — Петру) ни одной буквы от себя! Передавай лишь то, что буду диктовать, а иначе… — он выразительно похлопал по кобуре револьвера. — Готово? Передавай! «Говорит Уральск тчк У аппарата Преображенский[23] тчк Окончательно установлено зпт что от Таловой банды Сапожкова движутся на запад к линии железной дороги Ершов тире Николаевск зпт видимо намереваясь овладеть Николаевском тчк Необходимо в этом районе создать заслон с целью воспрепятствовать проникновению противника в районы зпт расположенные западнее железной дороги тчк Дальнейшее продвижение отрядов направлении Дергачи зпт Озинки зпт Семиглавый Мар зпт Уральск считаю нецелесообразным тчк Преображенский».
На, мгновение аппарат умолк, но сейчас же снова затрещал.
— Читай!
— «Я Красный Кут тчк У аппарата командир группы Кириллов тчк Все понял тчк Саратовские пехкурсы задержу Ершово зпт батальон особого назначения находится Урбахе направляю Ершово тчк Кириллов.»
— Стучи! «У меня все тчк Дальнейшем информируйте тчк Преображенский».
Диктовавший повернулся и окинул присутствовавших самодовольным взглядом. В это время рука Котельникова лихорадочно тряслась на ключе:
«Не верьте тчк Сапожков с револьвером здесь диктует телеграмму».
— Ты что это, гад, выстукиваешь? Забыл, что сказано?! — заорал сапожковец, тот самый, который читал ленту.
— А как же? Надо дать концовку, по-вашему отбой, иначе не поверят, — спокойно ответил Петр.
— А ленту зачем выключил?
— Чего ее зря расходовать? И так на одной стороне по шесть разговоров записываем, — новых лент не дают, — совсем простодушно объяснил Котельников.
— Смотри ты, рыжий черт! В случае чего красными соплями захлебнешься. Пошел вон отсюда!
После ухода бандитов станция замерла — ни души, ни звука. В дежурке умолк вечный стрекотун — телеграфный аппарат, — связь в обе стороны прервана.
У стрелок, на перроне пусто. Закрыв от мух лицо полотенцем, Иван Дормидонтович лежал на кровати, Петр суставом среднего пальца по доске обеденного стола «передавал» телеграмму:
«Милая, милая Танюша, собирался ехать к тебе, но Сапожков помешал. Но как только восстановится движение, буду у тебя, посмотрю, полюбуюся, послушаю музыку твоего голоса. Большего мне не надо. Твой Петр».
На другом конце стола Григорий чистил картофель. Подходило время обеда. Наблюдая за движениями его рук, Петр только сейчас заметил, что у того на правой руке не хватает трех пальцев — на култышке торчали лишь большой да средний без ногтевого сустава.
— На войне? — спросил Котельников.
— Нет, в поле косилкой отмахнуло. Из-за них я и в солдаты не попал.
— У него в остатних двух силы больше, чем у иного в пяти, — из-под полотенца отозвался Иван Дормидонтович. Григорий засмеялся и положил нож.
— Дай-ка ногу! Давай, не бойся! — повторил он.
Котельников протянул ногу и не обрадовался: ему показалось, что нога попала в клещи.
— Пусти-и!
— То-то! — довольно расхохотался Григорий.
Из степи донесся одинокий винтовочный выстрел, словно шмель ударился в окошко.
— Воюют, — проговорил Иван Дормидонтович, поднимаясь с кровати. — И черт-те чего им надо! С белыми сколько греха приняли, теперь промеж себя пошло. Ведь Сапожков сам в красных был, с казарой дрался.
— Кулакам продразверстка не по сердцу, вот они и мутят народ.
— Не скажи, Гришка! А простому мужику, думаешь, она по сердцу? Как бы не так! Отдать хлебушко легко, а заробить его не мало пота да крови прольешь. И отбирают ведь начисто.
— Оставляют.
— Сколько? Пуд на едока? — Иван Дормидонтович осуждающе покачал головой. — Неправильно поступают наши правители.
— Правильно, Иван Дормидонтович, — вмешался Котельников.
Старик удивленно взглянул на него, перевел взгляд на Григория и махнул рукой — дескать, много вы понимаете.
Григорий подлил масла в огонь:
— Ты, дядя, от крестьянства отошел давненько и сейчас, скажем, глядишь со стороны, не как я — изнутри. Так вот, мне и то понятно, что хлеб от мужичьего сердца отдирать приходится, и то, что трудно это, а другим способом не обойдешься.
— Это почему же? — подскочил старик, обиженный тем, что его не считают крестьянином.
— Потому — революция, и капитализму отпор надо давать, а чтобы обороняться, надо кормить и красноармейца, и рабочего.
Котельников торопливо развертывал газетный лист.
