Все это увидел и понял комбат. Увидел лежащего на земле у тяжелого ребристого колеса капитана, старшего колонны. Того, белесого, с кем недавно обменялся приветствиями, старого знакомца, чье имя так и не успел узнать. Капитан лежал навзничь, голый по пояс. Два солдата бинтовали ему грудь белым широким крестом с расплывавшимся красным пятном. Лицо капитана было бледным. Открытый рот часто дышал. Выпученные голубые глаза были влажные. Пшеничные усы казались темными на этом бескровном лице. Все это увидел комбат, различая одновременно на дальнем склоне среди солнечных лучей и теней, среди поднятой минометами пыли чуть заметную вспышку — пламя душманского пулемета.
С брони перепрыгнул на платформу, где стреляла установка. Поскользнулся на гильзе. Ворвался в крутящийся вихрь стали, дыма, брызжущей меди, яростных, кричащих лиц.
— Работай по сопке справа! Твой сектор! Левая моя! Режь ее по первой трети от вершины! Там пулемет! — крикнул он под каску в ухо распаленному солдату. Снова длинным прыжком возвратился на «бэтээр», который уже двинулся, уже нес его на себе, и башня с дырчатым пулеметным кожухом поворачивалась к горе. Ствол задирался вверх до упора, и первая долбящая, сотрясающая броню очередь ушла к вершине, и заложило уши, даже сквозь танковый шлем.
— Пулеметчик! Кудинов! Работай короткими! Оглядись!.. Водитель! Нерода! Давай аккуратней вперед! На огонь давай продвигайся!.. Только тихо, в лужи не лезь! Чтоб нам не испечься!
Душманы на горах, подбив головную машину, задержав колонну, теперь подбирались к другим неподвижным КамАЗам. Две очереди прошли по бетонке, оставили мучнистые белые метины рядом с машиной, рядом с лежащим солдатом. Плеть удара пришлась рядом с ним, и солдат отшатнулся, ощутив хлестнувшую, промахнувшуюся смерть.
Словно лязгнула стальная скоба, защелкнула замок — так почувствовал комбат свое включение в бой, замыкая на себя бьющие с горы пулеметы, энергию и волю врага. На свою волю и страсть, на броню «бэтээра», на огненный стук пулемета, отвлекавшего от столпившихся беззащитных машин разящие трассы. Одна из них, пущенная по его транспортеру, прострелила, пробуравила воздух над самой его головой, канула в бурлящую реку.
Майор падал в люк, где в сумерках у бойниц сидели солдаты. Снова подымался на свет, в блеск, дым боя. Корректировал минометные залпы, приближая плотные тампоны разрывов к редким, едва заметным отсветам стрелявшего с горы пулемета. Наваливал взрывы на невидимый, у вершины, окоп, где лежали враги. Прижимал их свистом осколков, не давал подняться, приближал удары к их потным, горячим лицам.
— «Сто шестнадцатый»! Так работай!.. Маслаков, еще раз добавь! Из всех труб!
«Наливник» горел все сильнее. Цистерна, охваченная пламенем, напоминала огромный рыжий цветок. Лепестки огня и черная сердцевина цистерны. В этой сердцевине накалялось топливо. Расширялось, испарялось, вылетало сквозь пробоины кипящими струями газа. Вот-вот разорвет обшивку, шарахнет взрывом. «Наливник», готовый взорваться, был погибелью всей колонны. Накаляя пространство, отпугивал, выжигал все живое. Был готов поджечь другие машины, сдетонировать вдоль колонны череду взрывов. Его, этот головной «наливник», не выпускал из виду комбат. Двигал по обочине транспортер, обрабатывал склон пулеметом.
Был страх. Была забота. Была стремительная, на пределе сил и умения работа. Было яростное знание об этом бое, о себе, сотворенном для этого боя, умеющем вести этот бой.
Он двигался вдоль подножия, вонзая в вершину очереди. Получал ответные. Схватывался с противником в клубок огня, стремясь достать его там, в расщелине, где кошма, патронные ящики, накаленный стрельбой пулемет и в дергающемся черном зрачке сквозь прицел движется его транспортер.
Он услышал приближение Клименко. Сначала по рации, по клекоту позывных, по голосу ротного, окликающего из-за гор своего командира. Потом по рокоту двигателей, по новым долбящим звукам, вонзившимся в солнечный воздух. Два транспортера возникли, стремительно огибая колонну, попеременно, на две стороны работая пулеметами. И майор, выглядывая из люка, кивал, одобрял, поощрял. Умно, точно врезался в бой ротный, вцепился пулеметами в вершины гор. Нашел безошибочно место среди застывших КамАЗов, строчивших из-под колес водителей, двух стреляющих гор.
— Клименко, прикрой мою сторону! Иду к голове! — только и сказал он ротному, понимающему его с полуслова сквозь хлюп и шипение эфира. — Нерода, ступай потихоньку! За дымом, за дымом держись! Скрывайся в дыму! — не приказывал, а просил он водителя, проводящего транспортер к черному шлейфу копоти, прячась от пулеметов в жирную душную тьму. — Кудинов, по вспышке работай! Возьми под обрез!.. Подлинней бери, подлинней! — корректировал он стрельбу пулеметчика. — Ну, Светлов, а сейчас твое дело!
Транспортер окутывался зловонием и копотью. Пробирался сквозь космы дыма. Приближался к пожару, к треску, шипенью и хлюпанью. Головной «наливник» свистел, как огромный примус. Комбат, тесня транспортер к обочине, приближался, чувствуя напряжение цистерн, натяжение всех швов и обшивок, удерживающих энергию взрыва.
— Приступай, Светлов!
Солдат снял подсумок. Отложил автомат. Ловко, цепко, молодым скоком выпрыгнул на броню. Осветился весь. Тонкий, гибкий, стоял, покачиваясь, словно пожар давил на него своим свистом, плотным светом. Двое других вытянули бурдюк с водой. Лили на него, на плечи, на каску, бронежилет, а он, не замечая этой проливавшейся озаренной воды, смотрел на огонь.
— Вперед!
И метнулся на пламя, поднырнул под него, оказался в кабине. Метался там, среди рычагов, нащупывая управление, боролся, отбивался от жалящих языков. Сработал ключами. Двигатель, накаленный, будто ждал этого прикосновения. Заработал. И КамАЗ, длинный, как горящий сарай, волоча по бетону ошметки сгоревших скатов, нагибая косое ветряное пламя, пошел, открывая дорогу, уходя с проклятого места, из-под убивавших его пулеметов. И рядом с ним, по обочине, обжигая борта, шел и стрелял «бэтээр». Заслонял КамАЗ, и майор все смотрел на близкую, темневшую в кабине голову, на плечи, выступавшие из огня.
— Хорошо, Светлов!.. К черту, прыгай!
Тот не слышал, рулил. Второй КамАЗ, рассеивая плоский слоистый дым, тронулся следом. И вся колонна, почуяв пространство, откупоренный на трассе прогал, качнулась, пошла.
Светлов, отогнав «наливник», вылетел из кабины. Отделился от пламени, сбрасывая с себя красные крылья. Бросился к транспортеру, и майор сверху сильным взмахом ухватил его, втянул на броню, почувствовав его гибкую легкость. Прижал к себе, охлопывая, обнимая, и солдаты лили из бурдюка, и Светлов весь дымился, клубился черной прилипшей одеждой.
Сторонясь горящих цистерн, растягиваясь в интервалы, колонна шла мимо. Водители крутили баранки. Мелькали на противосолнечных щитках зайчики света. Горел «наливник». Светлов, мокрый, с острыми плечами, отплевывался шматками горькой гари. И комбат, глядя на пожар, на идущую колонну, на худые плечи солдата, вдруг испытал к нему такую благодарность и боль, такой запоздалый страх за него — обнял, поцеловал в худую закопченную щеку.
— Спасибо, Светлов, милый!
Колонна скрывалась. Замыкая движение, отстреливалась, крутилась на платформе двухствольная установка. Клименко провожал колонну на одном «бэтээре». Другой продолжал работать по кручам, вертелся на месте боя. Душманы уже не стреляли. Вершины вздрагивали от минометных ударов. Из неба по-рыбьи, наклонясь, на мгновение замедляя скольжение, ныряли два вертолета, пуская в горы черные щупальца трасс.
На обочине у КамАЗа лежал забинтованный капитан, и солдаты, открыв кабину, примерялись, как лучше его занести на сиденье.
— Ну, капитан, как дела? — наклонился над ним Глушков, над его белым лицом, над красным сквозь бинт пятном. — Все в порядке, прорвались!
Солдаты наклонялись к капитану, собирались поднять.
— Все хотел тебя, майор, спросить. Сколько раз виделись, а как звать тебя, не узнал. Хоть сейчас давай познакомимся. Я Котеночкин Сергей Николаевич. Котеночкин я! — Солдаты поднимали его, причиняли боль, и он, страдая, борясь с обмороком, повторял: — Котеночкин я, Сергей Николаевич.
— А я Глушков. Давай, Котеночкин, поправляйся! Еще с тобой помурлыкаем! Мышей с тобой вместе половим!
Капитана занесли в кабину, уложили на сиденье. А он все бормотал, повторял свое имя. Словно стремился задержать себя на земле, утвердить себя: «Котеночкин я, Сергей Николаевич!..»
Подкатил второй «бэтээр». Из люка тяжело, вытягивая за собой автомат, вылез полковник — тот проверяющий, что недавно отчитывал за огрехи комбата. Его лицо, немолодое, полное, не успевшее загореть, было в румянце, глаза блестели, рот, подбородок, скулы проступили резче. Словно под прежним лицом, утомленным и вялым, открылось другое. Его форма, новая, невыгоревшая, была смята и скомкана ремнями «лифчика», испачкана кляксами копоти. Увидев Глушкова, он бодро кивнул, как знакомцу. Они и были знакомцы, участники единого боя. Выиграли его сообща.
