Не прошло и получаса, как на окраине Новочеркасска раздался колокольный звон. Ему ответил колокол с другого конца города, и вскоре воздух наполнился торжественно-праздничным перезвоном всех церквей. На улицы высыпали толпы радостных, нарядно одетых людей. За несколько часов весь город изменился, его заполнили как будто другие люди, другие лица, как будто другой народ.
Часто мерещатся мне пасхальные дни 1918 года в Новочеркасске, и я молю Бога дожить до дня, когда люди, пережившие страшные годы большевизма, будут радостно обнимать друг друга, как тогда, на Пасху.
Донские степи, свидетели русской удали, былой славы ее сынов! Преддверье Азии, степи, степи без края, одна даль бесконечная. Между степью и небом гуляет ветер, высоко под небом парит степной орел.
Едет разъезд по степи. Донские кони, высокие, гордые, глубоко вдыхают степной воздух и, вытянув шеи, с растрепанной ветром гривой, резко и коротко отчеканивают копытами такт по степной дороге. И рядом с ними кони степные, лохматые — потомки коней, на которых когда-то приходила орда.
Новочеркасский собор уже не виден. Выехали на бугор и увидели Дон в разливе. Есть где разгуляться водной стихии. Где же кончается этот бесконечный разлив?
— Завтра увидим, — говорит донец. — Сегодня еще нет.
Как я вас полюбил, деревни и станицы, раскинутые по берегам русских рек! Особенно станицы. Увы, бывшие станицы, уже не вольного народа. Свободно раскинулись домики, утопающие в зелени, слышу смех, казачат, смуглых, крепких, жизнерадостных, гонящих коней на водопой. Слышу песни казачьи, рожденные в седлах в ритме движения конских копыт. Неужели все это был сон?
Над разливом ночной покой. Только всплески воды от идущего вброд разъезда да шепот камыша. Кругом вода, узкие полосы земли и снова вода. Затянули песню, несется она над водой и замирает вдали широкой заунывной октавой. Вспоминаются былые времена, подвиги минувших дней воскресают в нашем разъезде, в котором и люди, и кони — со всех концов России.
Впрочем, “покой нам только снится”. Мы так привыкли к стрельбе, что стали похожи на мельника, просыпающегося, если умолкает шум мельничного колеса. Над Ростовом и Батайском вспыхивают зарницы артиллерийских разрывов. В Батайске большевики, ими командует левый эсер Сорокин. Они дерутся с немцами, занявшими Ростов. Немцев задерживает разлив Дона. Большевики, открывшие фронт немцам, теперь с ними воюют. Троцкий формирует армию. У большевиков-интернационалистов теперь появились даже слова “патриотизм”, “отечество”. Для сохранения власти они на все готовы. Потребуется — притворятся верующими, станут креститься. И самое странное, им, оборотням, многие верили. Иностранцы верят до сих пор.
Артиллерийская перестрелка длится больше недели, большевики уже говорят о втором Вердене. Но Дон вернется в свое русло, и миф Вердена улетучится при виде немецких штыков. Или немцы тоже заразились? Все-таки большевики под Батайском уже не те толпы, которые мы разгоняли один против двадцати, а то и тридцати. Бой идет не на шутку.
Мы с Игнатием сидели у казачьего дома. В его рассказе снова воскресал исторический Первый поход. После моего отъезда к Масарику армия Корнилова перешла в Ростов и Таганрог. Ей пришлось уйти из Новочеркасска, потому что у донских казаков, кроме стариков, преобладали большевицкие настроения и они требовали, чтобы Каледин добился ухода Добровольческой армии. Каледин, храбрый и культурный генерал, мог бы несколькими месяцами позднее стать природным вождем казачества. Но он не смог пережить катастрофическую ломку понятий и ценностей на гранях двух исторических эпох.
Корнилов вскоре убедился, что обстановка, в которой находится армия между Ростовом и Таганрогом, крайне неблагоприятна. Сильный удар армии нанес Ростов. В то время как малочисленные отряды молодежи сражались под Таганрогом против мадьярско-немецких батальонов и большевицких полчищ, в Ростове изволило пребывать до 16 000 господ офицеров, равнодушно наблюдавших, как терзают их родину.
В Ростове были и снаряды, и патроны, и обмундирование, и технические средства, армия же нуждалась во всем. В городе были и больницы, и клиники, и медицинские склады, и медицинский персонал. А санитарная организация армии была в отчаянном положении, и за оказание раненым хоть какой-то помощи следовало благодарить только русских женщин. Генералы Корнилов и Алексеев все еще не могли отрешиться от старых понятий о законности, долге и не прибегали ни к реквизициям, ни к мобилизации. Большевики же, заняв Ростов, взяли все, в чем нуждались, и запугали население, расстреляв нескольких офицеров.
Вскоре после того как Корнилов отправил меня к Масарику, Добровольческая армия, без пополнения, не находя поддержки у населения, неся потери, покинула города и ушла в степь. Ушла в степь в подлинном смысле этого слова. У легендарного военачальника, имя которого история поставила рядом с именами Суворова и Скобелева, Лавра Георгиевича Корнилова, и одного из лучших европейских стратегов, на долю которого выпало трудностей больше, чем на долю любого русского полководца, генерала Михаила Васильевича Алексеева, не было средств противостоять красному безумию и житейской подлости, охватившим их со всех сторон и засасывавшим, как тина.
Вся их армия по числу бойцов равнялась полку трехбатальонного состава. Имя армии она носила, во-первых, потому, что против нее боролась сила численностью в армию. Во-вторых, это была наследница бывшей Русской армии, ее соборная представительница. В-третьих, по идейному содержанию и широте своих устремлений она далеко выходила за рамки простого отряда. В-четвертых, в ее рядах были выдающиеся русские полководцы и талантливые офицеры, добровольно низведшие себя до рядовых, но в случае успеха могущие встать во главе больших формаций.
История Первого похода армии генералов Корнилова и Алексеева, ушедшей в степь 12 февраля 1918 года, будет изучаться как одна из самых замечательных в мировой истории. Она послужит доказательством первенствующего значения духа, за исключением, конечно, какого-нибудь из ряда вон выходящего технического превосходства. Во всех 33 боях Первого похода не было случая, чтобы численность большевицких сил не превосходила в шесть-десять раз числа добровольцев. К тому же большевики, захватившие русские склады, были несравненно лучше вооружены, в особенности артиллерией, бронепоездами и боеприпасами. Но генерал Корнилов вдохнул в армию веру в ее непобедимость, и она поверила в это. После первых же боев поверили и большевики. Во время похода численность большевиков все увеличивалась, а первопоходников становилось все меньше. Но победы неизменно оставались за ними. Малочисленность и невозможность отступления, которое было бы равносильно смерти, выработали у добровольцев свою собственную тактику. В ее основу входило убеждение, что при численном превосходстве противника и скудости собственных боеприпасов необходимо наступать и только наступать. Эта, неоспоримая при маневренной войне, истина вошла в плоть и кровь добровольцев Белой армии. Они всегда наступали.
Кроме того, в их тактику всегда входил удар по флангам противника. Бой начинался лобовой атакой одной или двух пехотных единиц. Пехота наступала редкой цепью, время от времени залегая, чтобы дать возможность поработать пулеметам. Охватить весь фронт противника было невозможно, ибо тогда интервалы между бойцами доходили бы до пятидесяти, а то и ста шагов. В одном или двух местах собирался “кулак”, чтобы протаранить фронт. Добровольческая артиллерия била только по важным целям, тратя на поддержку пехоты несколько снарядов в исключительных случаях. Когда же пехота поднималась, чтобы выбить противника, то остановки уже быть не могло. В каком бы численном превосходстве враг ни находился, он никогда не выдерживал натиска первопоходников. Не боевые технические средства заставляли его бежать, он бежал перед духовно-волевым превосходством, воплощенным в людях, идущих на него под огнем с точностью механизма и превращающихся на его глазах в сверхлюдей. Большевики, несмотря на громадное численное и техническое превосходство, не могли побеждать. Их миропонимание, воспитанное на уверенности в превосходстве материального принципа над духовным, не находило объяснения этому парадоксу. Первопоходники постепенно окутывались таинственностью, к которой воображение большевицких масс добавляло фантастические подробности.
Все преграды только укрепляли дух первопоходников, превращали их в аскетов подвига. В феврале, под Лежанкой, большевики считали протекавшую перед их позициями реку непреодолимым препятствием. Первопоходники под жестоким обстрелом с песнями перешли ее вброд, ударили в штыки и ворвались в станицу.
Своего апофеоза победа духа над материей и стихией достигла в аулах за Кубанью. Ослабленная в многочисленных боях, измученная ежедневными походами по размякшему кубанскому чернозему, армия с обозом раненых была застигнута проливным дождем. Затем резко похолодало, в горах выпал глубокий снег, температура упала до 20 градусов ниже нуля. Солдаты обледенели. Раненых, лежавших на телегах, вечером освобождали от ледяной коры штыками. Отдохнув несколько часов в ауле, добровольцы на следующий день снова, как и каждый день с момента выхода из Ростова, шли в степь, чтобы столкнуться с противником, опрокинуть его и переночевать в занятой станице или ауле. В не успевшей высохнуть одежде шли они по глубокому снегу, как белые привидения в туманной степи, чтобы у Димитриевской снова перейти ледяную реку и в обледеневшей одежде, сковывающей движения, ворваться ночью в станицу и выбить большевиков, потрясенных тем, что существуют люди, побеждающие стихию.
