Едва миновали грузинское село беженцы оживляются, начинают шумно переговариваться, жестикулировать руками, сидящие ближе к бортам яростно плюют на дорогу, шипя проклятия. Стараясь придать голосу нужную строгость кричу им чтобы заткнулись. Вроде действует, шум постепенно стихает. Сидящая слева от меня в середине кузова сморщенная старуха лезет в свою котомку и долго там копается. «Наверное косметичку ищет, карга старая! Решила макияж подправить», — решаю я про себя, и от этой мысли меня разбирает неуместный на грани истерики смех. Нет, не косметичку… Мелко дрожащие морщинистые руки, больше похожие на высохшие лапки какой-то диковиной птицы, чем на нормальные человеческие конечности извлекают из котомки сложенный пополам пирог. Я уже видел такие, местные их довольно часто пекут, один из элементов национальной кухни. Пепс даже как-то говорил, как они правильно называются. Дайте-ка сообразить… Картофджины? Или еще как-то в этом роде… Короче язык сломаешь пока выговоришь. Причем так называются те, которые с картошкой. А бывают еще с медом и сыром, те зовутся по-другому. Однако ничего себе, бабуся, спокойная, как танк, вот перекусить решила…
Однако тут я ошибся, старая осетинка что-то прошмакав беззубым ртом протянула пирог сидевшему напротив Ваське Лебедеву. Тот пытался отказаться, отнекивался крутя бритой под ноль башкой, но старуха настойчиво впихнула ему в грязные покрытые черными разводами копоти пальцы нежную подрумяненную мякоть. Потом снова полезла в недра своей потрепанной сумки, извлекла оттуда еще одну сложенную пополам лепешку и ткнула ее прямо в жадные лапы кого-то из вечно голодных молодых на другой стороне кузова. Васька тем временем все сидел зажав в руках пирог и тупо смотрел на него, не зная что же с ним сделать. Есть отчего-то казалось неудобным, отдать назад, тем более… Окончательно разрешили его сомнения потянувшиеся со всех сторон солдатские пятерни, перепачканные дорожной пылью и копотью, с неизбежной траурной каймой под ногтями пальцы, вцеплялись в еще теплое тесто, рвали его неровными клочьями… Вскоре жадное чавканье заглушило даже вой мотора. Старуха наблюдая за тем, как жадно почти не жуя заглатывают ее стряпню наши обжоры чуть заметно улыбалась, одобрительно качая головой и что-то приговаривая по-своему, непонятное, но явно ласковое и поощрительное.
Мне, как старшему здесь тянуться за пирогом, роняя авторитет, конечно не престало, но армейская иерархия штука практически незыблемая. Мою долю — разлохмаченный оборванный по краям кусок весьма приличного размера, мне заботливо передали по цепочке, вдоль борта. Только взяв пирог в руку, ощутив кожей пальцев его восхитительную мягкость и еще не растраченное тепло, я осознал, насколько же на самом деле голоден. Вряд ли вы мне конечно поверите, но по моим личным наблюдениям, солдат хочет есть всегда, ну конечно за исключением тех случаев, когда он просто умирает от усталости и готов отрубиться там же где сейчас находится и спать до самого дембеля. Еда и сон, вот что начинаешь ценить больше всего, таков главный урок срочной службы. Те вещи, которые всегда казались тебе само собой разумеющимися, которые ты раньше даже не замечал, у тебя вдруг отнимают и только тогда ты осознаешь какое же это огромное счастье есть досыта в любой момент, когда проголодаешься, или спать целых восемь часов в сутки. Воистину не ценим то, что имеем, и только потеряв понимаем, чего на самом деле лишились. Вот такие глубокие философские мысли приходят мне за едой. Очень способствуют этому процессу ритмично двигающиеся челюсти, перемалывающие мягкую, сочащуюся картофельной начинкой массу. Здорово! Я с симпатией гляжу на старушку, и она отвечает мне ласковым, почти материнским взглядом. Хочется сказать ей что-нибудь очень хорошее, как-то отблагодарить. Простого «спасибо» тут явно недостаточно. Я уже готовлюсь произнести что-то подобающее случаю и даже раскрываю рот, но тут наша машина, резко, со скрипом тормозов останавливается, будто налетев на непреодолимое препятствие. Спереди доносятся какие-то голоса, и я с любопытством перевешиваюсь через борт, пытаясь разглядеть что же там случилось.
Первое, на что натыкается мой взгляд — тупорылое пулеметное дуло направленное мне прямо в лицо. Поверх дула белозубая от уха до уха улыбка, плывущая по давно не бритым щекам.
— Вылезай, генацвале, приехали! Конечная остановка!
Медленно, как в кошмарном сне я начинаю привставать с такой удобной, такой безопасной лавки и переваливаться через высокий деревянный борт.
— Э! Автомат смотри не потеряй, солдат! А то прапорщик потом п… даст! — веселится пулеметчик.
Ствол оружия неотрывно следует за каждым моим движением, потому я никак не могу разделять его радостного настроения. Вокруг все словно подернуто дымкой, какое-то нереальное, будто и впрямь из тяжелого предутреннего кошмара. Мне очень хочется верить, что это всего лишь сон. Сон, ну конечно, обязательно сон. Краем глаза замечаю, как вываливается из кабины Пепс, как вскидывает к плечу автомат, но почему-то не стреляет. Почему он не стреляет? Ведь меня сейчас убьют, вот только коснусь земли, и этот улыбчивый грузин выстрелит в меня, обязательно выстрелит. Почему же Пепс медлит, почему не убьет его, спасая мне жизнь? Водитель, гораздо более медленный и неловкий чем наш замковзвод, тоже выбирается из кабины и встает с другой ее стороны, нерешительно мнется, сжимая в руках автомат. Да что такое? Что с ними обоими?
Земля тяжело бьет по ногам, и я невольно приседаю, гася инерцию падения.
— Ай, молодец, генацвале! — хвалит меня пулеметчик. — Теперь скажи остальным своим, чтобы тоже вылезали. Осторожно только, по одному. И еще это… Стрелять не надо, баловать оружием не надо. Тогда все хорошо будет. А иначе, всех убьем, веришь?
Я верю, я так ему верю, что язык холодной дохлой рыбиной прилипает к небу, не в силах вытолкнуть из клацающего зубами рта требуемые слова. Я боюсь обернуться и посмотреть, что делает сейчас Пепс. Сука! Ну должен же он что-то делать. Их там десяток человек с оружием. Должны же они хоть что-то предпринять, чтобы спасти нас. Спасти меня! Пепс, сука! Делай же что-нибудь!
— К машине! По одному выходим! — все-таки справившись с перетянутым жгутом страха горлом, командую я.
В кузове начинается неловкое копошение, пацаны пробираются к выходу. Вот над бортом появляется бледное, судорожно вздрагивающее лицо под надвинутой на самые глаза каской, перед глазами все плывет и я никак не могу разобрать кто же это. Похоже, кто-то из молодых, они сидели ближе к заднему борту… Следом суется тот самый заросший щетиной осетин, что ехал с семьей. Улыбчивый пулеметчик вдруг резко развернувшись на месте ловко бьет его длинным стволом с примкнутыми сошками прямо в губы. Просто тыкает ствол вперед, как бильярдный кий. Из-под черного металла сочно брызгает неестественно алая кровь.
— А ты, говно, куда лезешь?! — зло кривя рот кричит на замершего осетина пулеметчик. — Сказали только людям выходить! Ты на месте сиди, выродок!
Кто-то из бойцов торопливо отодвигает мужчину назад, в глубину кузова и сам карабкается через борт. Пулеметчик опять улыбается.
— Ты не бойся, — говорит он мне. — Мы вас не тронем. Мы с людьми не воюем, только с осетинами.
Откуда-то сбоку появляется уже принявший на грудь, когда только успел, Свин, смотрит на меня мутными глазами, затянутыми дымкой опьянения.
— Знаменский, отводи людей от машины. Вон туда, — рука старлея неопределенно тыкается в сторону каменистого горного склона. — Соблюдать спокойствие, оружие без необходимости руками не лапать!
Заторможено киваю головой, пытаясь протиснуться мимо офицера.
— Сержант Знаменский! — зло орет он мне прямо в лицо, брызгая слюной и дыша перегаром.
— Я! — руки автоматически тянутся по швам.
— Я не понял, воин, ты слышал приказ или нет?
— Так точно, слышал, тащ старшлейтенат!
Знакомые намертво заученные уставные обороты несколько приводят меня в чувство, туман перед глазами рассеивается.
— Выполнять!
— Есть!
Мы нестройной толпой отходим туда, куда показал нетвердой рукой наш старлей и замираем. Набычившись рассматриваем остановивших нас грузин. К моему удивлению их набирается вокруг неприятно много. Они как тараканы деловито суетятся повсюду: впереди на дороге, вокруг наших замерших машин, на противоположном склоне. Наверняка они есть и где-нибудь за спиной. Я кручу головой, пытаясь обнаружить сзади затаившегося снайпера, но никого не вижу. Хотя если ты не видишь снайпера это вовсе не значит, что его там нет. Тут на склоне как раз наоборот он обязательно есть, он просто обязан быть по всей логике. Кажется, что физически ощущаю, как скользит по моему бритому затылку холодный цепкий взгляд невидимого стрелка. Через оптический прицел он наверное прекрасно видит даже самый мелкий завиток волос на наших таких беззащитных сзади головах. Ноги от этой мысли разом слабеют, становятся неприятно ватными, кажется вот-вот подломятся не в силах выдерживать веса ставшего вдруг ужасно неуклюжим, разом погрузневшего тела.
