Как же она могла забыть?! Там, в опустевшем шкафу прихожей кроме прочего невостребованного тряпья осталось и её, школярски подстреленное, демисезонное пальтишко, которое Настя уже давным-давно не носила, но выкинуть всё как-то рука не поднималась. И во внутреннем его кармашке лежит, подальше от глаз матери, в которых и без того синий лёд испуга не тает с того самого дня…
Лежит список девчат из её института, ребят — товарищей по «Осоавиахиму», всех, кто не эвакуировался и не был призван в армию. И кто уговорился создать подпольную комсомольскую ячейку, как только её единогласно избранный председатель, Настя-Настёна, Анастасия Аркадиевна Пельшман, отправив мать к сестре, тайком проберётся назад, в Симферополь.
«Там даже название ячейки… — похолодела Настя. Название, которое придумала она сама во время „тайной вечери“ — организационного собрания в столовой Пельшманов, глянув на портрет в простенке балконных окон: „Булат! Отчего булат? Оттого, что булат — это самая крепкая сталь — Сталин! Конспирация, товарищи…“»
Хорошенькая конспирация… Настя растерянно оглянулась на сумрачную громаду дома, отступавшего с каждым шагом назад, в ночь. Она отчётливо припомнила, что под словом «Булат» аккуратно, словно в тетради по чистописанию, выведено: «Комсомольская подпольная ячейка имени Сталина».
«Господи! Это же расстрельный список! — ухватилась Настя за борт телеги, будто пытаясь остановить её и без того тяжёлый, меланхолический ход. — Если на квартирах „чекистского“ дома произведут обыск. А проведут обязательно…»
— Петрович, не ждите меня! Я сейчас догоню, я мигом! — вскрикнула Настя и метнулась назад, прежде чем грузный увалень Петрович, натянув поводья, успел окончательно обернуться.
— Ты что, угорелая?… — пробормотал он недовольно. — Забыла чего?… — И, уже вдогонку частому стуку каблучков, рассыпавшемуся в гулком колодце двора, крикнул: — Брось, девка! Не дури!
Очнулась и мать, сидевшая неподвижно, как католическое надгробие скорбящего ангела на внушительном бауле.
— Что там, Валентин Петрович? — рассеянно спросила она, ёжась от колючей водяной пыли. — Где Настя?
— Забыла чего-то, побёгла… — буркнул Петрович и совсем неслышно, в бороду, закончил: — Сама дура и примета дурная…
— Валентин Петрович… — позвала Ирина через пару минут несносно долгого ожидания, вынув изо рта истерзанный уголок носового платка. — Сходите за ней, голубчик, а? Не знаю, что они там выдумали с друзьями, но как бы не осталась. Бог знает, что у них за фантазии драться с немцами. Сходили бы вы, а?
В этом просительном её «а?» было столько материнского отчаяния, что Петрович, хоть и не питал никогда особой приязни к заносчивой «комиссарше», прочистив горло, бросил вожжи.
— Добре…
С мрачноватой вежливостью относившийся к родителям Насти, Петрович, напротив, искренне любил «угорелую», которая была не только источником извечных и известных его дворницких беспокойств, но и старчески-завистливого умиления. Хоть и сводил грозно брови, берясь за метлу, чтобы снять неугомонную Настёну с пожарной лестницы: «Ах вы, мать, аэронавты! Вот, я тебе сейчас устрою… полёт в сракосферу!..». Но не мог не любоваться непосредственностью, бесстрашием и упрямством юности, красившей всё в бескомпромиссные чёрный и белый тона: «Прав не имеете ругаться, Валентин Петрович!»
— Хотя вожжи стоило бы и взять… — проворчал бывший генеральский денщик, уже подходя к дубовым дверям парадного, брошенным девчонкой открытыми. — Чтобы поперчить под хвост, как след…
Он не договорил. Нервный вскрик: «Что вам надо?!» — остановил его на мраморных истёртых ступенях, отозвался вспугнутой и заметавшейся в каменных застенках двора птицей. Петрович не сразу, словно нехотя, обернулся. Он почему-то уже знал, что случилось…
Во внезапно опустевших и осиротевших комнатах…
Ещё вчера таких привычных и знакомых до каждой каракули на обоях детской, как до каждой чёрточки, морщинки родного лица, казалось, уже поселилось что-то чужое и враждебное. Та беда, что грозила семье с появлением на притихших улицах трескучих мотоциклов с седоками в чужой серой форме, в касках того же профиля, что и на чёрных мишенях в тире «Осоавиахима». Беда, грозившая с афишных тумб чужим угловатым шрифтом: «Расстрел!»… Вот, она уже здесь, уже пробралась в дом и вот-вот шагнёт из гулкой пустоты гостиной или зашуршит комками газет, брошенных после упаковки отцовой библиотеки в его кабинете…
Стараясь не оглядываться в зловещую полутьму брошенной квартиры, Настя распахнула дверцы шкафа в прихожей. И хоть в расширенных, как у кошки, зрачках тут же отразилась его задняя стенка… — «Пусто!»… — всё-таки пошарила рукой, будто не веря обманчивым сумеркам. И на несколько секунд замерла, упершись ладонями в колени.
«Так. Спокойно. Думаем. Куда мать могла переложить пальто? Переложить, чтобы бросить? Зачем? Или отдала? Это вряд ли. Сколько ей говорила отдать для Маруси… А может, какой-нибудь свой бесценный богемский хрусталь завернула? Скорее всего…»
Настя метнулась к окну эркера в глубине гостиной, разбросала в стороны тяжёлые портьеры и, выдернув из гнезда язычок шпингалета, с треском распахнула створки.
— Ма!.. — успела она бросить в тёмный двор звонкую ноту, прежде чем всё остальное смешалось в глухонемое мычание: потная, пахнущая не то дёгтем, не то скипидаром ладонь залепила ей рот.
Впрочем, крик и без того застрял в её горле, когда она увидела…
Чёрные зловещие тени в электрическом зареве уличного фонаря. Они мелькали и кружились вокруг брошенной телеги с их имуществом, точно вороньё над навозной кучей. Над воровато сутулыми спинами отчётливо виднелись контуры винтовочных стволов, хлопали по шинельным полам приклады. Мать её, по-прежнему сидя на бауле, как привязанная, беспомощно озиралась…
— Что вам надо?! Мы ведь заплатили… — сомнамбулически повторяла Ирина, не смея привстать с багажа. — Вы не можете. Ради бога, это старинный фарфор, осторожно…
Блюдо из Ревельской антикварной лавки разлетелось по мокрым булыжникам даже не со звоном, а с апокалипсическим грохотом в ушах Ирины. С отчаянием наблюдая, как бесцеремонно режут ножами багажные ремни и верёвки суетливые безликие фигуры в шинелях и гражданских пальто с белыми повязками на рукавах: «Polizei», она обращалась, по сути, только к одной из них, которую узнала. Которую не могла не узнать, хоть и не помнила ни имени его, ни фамилии, ни даже должности. Но именно в его потных ладонях оставила Ирина поздний цвет и украшение своей увядающей молодости — дворянский, золотой с изумрудами, гарнитур «сутгофф». И вот снова эта лоснящаяся жиром, отвратная физиономия скалилась перед ней в плотоядной улыбке, но в деловитой скороговорке его больше не слышалось и намёка на извинительный, униженный тон, дескать: «время такое, товарищ-мадам Пельшман, что поделаешь?»
— Так мы ж с тебя не твою жидовскую кровь пускаем… — торопливо, с поминутным придушенным смешком, пояснял безымянный как вша экс-чиновник из «Коммунхоза», вскрывая никелированные замки чемоданов плоским немецким штыком. — А свою, русскую, можно сказать, проливаем, которой ты с мужем своим, упырём чекистским, насосались как клопы…
— Может, всё-таки оттараним её в Юсуповские конюшни, к прочей жидовне? — видимо, не в первый раз переспросила его из-за плеча другая, вовсе уголовная, морда с небритой неандертальской челюстью. — Один хрен, немцы их не сегодня-завтра…
— Это тебе не барыга Ада Моисеевна с еврейской слободки, идиот! — яростно зашипел на него «коммунальщик». — Это жена гэбэшника высшего ранга. Они, может, с ней поговорить захотят, в заложники взять на предмет вербовки мужа… — Э… — махнул «коммунальщик» короткой ручонкой, глянув на тупоумное выражение лица уголовника. — Ты хочешь, чтобы она сдуру оберлейтенанту как представителю культурной нации поплакалась, что ты её до панталон раздел… без спросу господина обера?
— Ну… — сдаваясь, замычал «неандерталец».
— «Му-у…» — раздражённо передразнил его старший, оглянувшись на Ирину, окаменевшую не столько от услышанного, сколько от собственных догадок и, отступив к окорокам савраски, яростно зашептал: — Ну, вот и не мычи, не телись, кончай её прямо тут. Бросим с подводой, мало ли сейчас ворья с финками по подворотням шастает…
— А конягу? — удивился «уголовник», с сожалением похлопав по крепкому ещё, без намёка на «стиральную доску», красно-рыжему боку «савраски».
— Нечего жалеть, тут в одном чемодане на тройку таких гнедых, главное — всё это добро сейчас мимо патрулей пронести. Одного только не пойму… — озабоченно перебил сам себя «коммунальщик». — Неужели эта фифа сама подводой править надумала? Она ж коня только с жопы, с сиденья и видела. Поди, и не знает, куда ему овса напихать, чтобы копытами перебирал? Где Петрович, с которым мы уговаривались? Неужто сдрейфил старый?…
