Из жителей города мало кто проник сюда. Скопились группками офицеры, солдаты. Снимала кинохроника.
И Геббельса обступили какие-то командиры, желая попасть в кадр.
Я стояла в стороне и в какой-то момент издали увидела майора Ветрова, не двинувшегося с места, потемневшее, заострившееся лицо его почти неузнаваемо, он, подавшись вперед, оцепенело смотрел на мертвого Геббельса.
Вся эта сцена с черным трупом на подмостках, в клочьях нацистской формы, со странно уцелевшей на черном оголенной шее желтой петлей галстука, с шевелящимися под ветром ржавыми от огня концами, казалась гротеском истории. И не символична ли эта желтая петля на шее изобретателя шестиконечной звезды?
За неделю до нападения на Советский Союз Геббельс записал в дневнике, вернувшись с тайного свидания с Гитлером: «У нас и без того столько на совести, что мы должны победить», — сказал ему фюрер. «Иначе наш народ и мы во главе со всем, что нам дорого, будем стерты с лица земли». И еще: «Фюрер говорит… а когда мы победим, кто спросит с нас о методе?»
Но возмездие их настигло. И, уходя от ответа перед судом народов, Гитлер покончил с собой.
Мертвый Гитлер был обнаружен советскими солдатами 4 мая в трех метрах от запасного выхода из его бункера в сад, в воронке от бомбы, присыпанной землей. Акт составлен на следующий день, 5 мая.
Но это была уже тайна.
Сталин был недоволен, что Геббельс так простодушно предъявлен миру. Всем, что связано с самоубийством Гитлера, он хотел владеть единолично. Никаких корреспондентов, фоторепортеров, не говоря уже о кинохронике. Никаких лишних глаз.
Тайно были переправлены из сада рейхсканцелярии трупы Гитлера и Евы Браун на северо-восточную окраину Берлина, в Бух, где стоял наш штаб. После войны там установлен обелиск в память павших солдат и командиров нашей 3-й ударной армии, первой ворвавшейся в Берлин и штурмовавшей рейхстаг.
В Бухе уцелели корпуса клиники, некогда хорошей репутации, а с захватом власти фашистами — зловещей: началась облава на население, проведение расовой и политической кампании. Расовый инстинкт призван был подавить, вытеснить человеческую общность. По приказу Гитлера здесь, в Берлин-Бухе, впервые начали обследовать всех жителей района, чтобы выявить «наследственно-биологическую полноценность» — расовую. От результатов зависели жизнь и смерть человека, судьба, карьера, право на вступление в брак.
Здесь пострадали «расово неполноценные» славяне: русские, поляки, чехи и те, кто родился от смешанного брака, а более всех — цыгане и евреи. «Антисемитизм оказался в конечном счете единственной — да, единственной — идейной основой попытки мирового господства», — писал Генрих Манн.
Теперь в одной из клиник разместился наш хирургический полевой госпиталь. Знаменательно, что мертвого Гитлера доставили сюда, где его приказом было учинено невиданное насилие, растоптаны человеческое достоинство и безопасность его сограждан и воцарился страх и отчаяние многих людей. Именно здесь предстояло теперь Гитлеру судебно-медицинское исследование. И уж вовсе непостижимо, что возглавлял эту экспертизу подполковник медицинской службы Фауст Шкаравский — доктор Фауст.
Экспертиза тоже была тайной. Она указала на безусловные анатомические приметы, по которым устанавливалась личность исследуемого.
И дальше, чем ответственнее становился этап опознания, тем строже становилась тайна, сужался круг допущенных к ней лиц, на уровне армии их оставалось только трое, в том числе я — военный переводчик. Мы сознавали: раз сейчас почему-то не будет заявлено об обнаружении мертвого Гитлера, значит, мы должны вопреки всем помехам (а они были) добыть и оставить для будущего неопровержимые доказательства его смерти и его опознания. Нам удалось это сделать.
На путях расследования мы оказались в первый день Победы, 9 мая, снова в подземелье имперской канцелярии. Весь день прошел в таком глубоком напряжении, что, когда мы поднялись на поверхность, на землю, и тут гремели выстрелы, я в первые мгновения не могла соотнести их с Победой. Опять война — так и толкнулось в груди.
В окнах у немцев темно — побежденные уснули. Победители по большей части уже отпраздновали, угомонились. Вина победы я так и не отведала в тот день и не знаю, каково оно на вкус.
На Западе успели выйти газеты с шапкой «Русские нашли труп Гитлера», по радио были переданы об этом сообщения агентства «Рейтер», вероятно, со слов немцев, в той или иной мере участвовавших в опознании. Мировая общественность готова была выразить в этой связи восхищение Красной Армией. Но западная печать смолкла, не встретив подтверждения в нашей печати. А в декларации союзников заранее было торжественно заявлено, что главари фашизма будут отысканы хоть на краю земли и предстанут перед судом народов. Главный преступник покончил с собой, чтобы уйти от ответа за содеянные злодейства. Перед смертью велел сжечь его труп дотла, чтобы исчезнуть бесследно. Но уже не было ни времени, ни условий выполнить это. Место действия — сад имперской канцелярии — находился под интенсивным обстрелом. Труп был вынесен из бункера, облит бензином, подожжен, в какой-то мере успел обгореть. Но эсэсовцы охраны спешили столкнуть его в воронку и присыпать землей — нм самим надо было спасаться, бежать.
Появившиеся в наших газетах в те дни сообщения, что Гитлер якобы высадился в Аргентине или скрывается у Франко, порождали в нашем народе недоумение, даже апатию. Перед кровоточащей памятью о погибших, перед руинами невиданно жестокой войны казалось кощунством, что преступник, поправший все человеческое, самую жизнь на земле, он-то, возможно, благоденствует.
История не терпит, когда из нее своевольно вынимается то или иное событие, каковы бы ни были прагматические, психологические на то побуждения.
«Бесследно исчезнувший» Гитлер — это почва для легенд о нем. Это то, чего он и хотел. Выходит, умолчание о его обнаружении способствовало намерениям Гитлера.
Лишь со временем мне удалось преодолеть все вставшие преграды и обнародовать эту «тайну века».
Велением судьбы я оказалась причастной к тому, чтобы не дать Гитлеру осуществить свой последний замысел — исчезнуть, превратиться в миф и тем сильнее будоражить души своих единомышленников и в те дни, и в последующие времена.
Удалось не дать закрепиться неясному, темному замыслу Сталина, пожелавшему скрыть от мира, что мертвый Гитлер был нами обнаружен.
— Почему так тянет в те места, где пережил много тяжелого? — неожиданно спросил меня в машине фотокорреспондент. Это было в нынешнем Восточном Берлине. Я не взялась ответить. — Меня зовут Йо, — сказал он.
— Как?
— Непонятно? Йо — произносится как по-русски: Еж, ё-ёж.
— Вы говорите по-русски?
— Нет. Только несколько слов, в плену выучил.
Лицо резкое, с впадинами глубоких морщин. Но моложав, упруг, ловок. Он подрулил к тротуару, выключил мотор. Обернулся ко мне.
— Правда, почему так? — Прошлый год он был в Советском Союзе в командировке. Объездил Среднюю Азию. Это так необычайно, экзотично. — Но я хотел попасть только в один город — в Киев.
Наконец он прилетел. Крещатик не узнать.
— Тогда он был весь разрушен и нас выводили разбирать завалы. Это было в 44-м. Тяжелое время…
— Было голодно?
— Да. Не в том дело. Население тоже голодало.
Он шел по новому проспекту с внушительными зданиями, ничего не узнавая, теряя надежду отыскать тот заветный дом, шел, сбиваясь, возвращался назад и опять начинал весь путь сначала.
— И представьте: я вдруг нашел этот дом, чуть за поворотом, зажатый новостройками. О! Что я испытал! Я как безумный опрометью ворвался в дом, ринулся на второй этаж. Направо дверь. Я хотел во что бы то ни стало войти туда. Нас там было двадцать, в том отсеке. Под стражей. Отсюда нас водили на работу. Тут до войны была баня, еще висела доска, нас согнали сюда, оцепили проволокой. Но теперь меня не впустили. Там женское отделение. Опять — баня. Понимаете: до и после — баня.
Мы оставались в машине. Теперь я спросила:
— А почему так тянуло? — мне хотелось в его неожиданном признании почерпнуть какое-то понимание для себя.
— Ну, ведь в этом месте, в доме этом тогда я был в неволе — военнопленный. Я не знал, буду ли жив. Было очень тяжело. И вот я здесь через столько лет. И я могу оглянуться: я жив, я чего-то достиг…
— Ну и что-то ведь еще?
— Да, наверно, еще что-то.
Йо задумался. Я тоже. Мы продолжали сидеть в машине.
Казалось бы, обходи места, где страдал, где так стиснуто, напряженно жила твоя душа, а тянет туда, к памяти о пережитом, к прикосновению… Нет, трудно разобраться в себе. Лучше не искать объяснения.
Мы вышли из машины. Йо подвел меня к невысокому бетонному парапету. Им теперь завершается улица Унтер ден Линден. Здесь крайняя западная точка Восточного Берлина — смотровая площадка перед Бранденбургскими воротами. Подойти к ним нельзя. Они теперь как раз на разделе двух Берлинов. А правее за ними — рейхстаг.
