Утром же, пятая горнострелковая дивизия вермахта пошла в очередную атаку. Но русские внезапно ушли, поэтому горнострелки осторожно стали прочесывать изувеченные воронками траншеи. Время от времени, раздавались сухие щелчки выстрелов — немцы стреляли во всех, показавшихся им живыми. На всякий случай. К этому они привыкли еще с прошлого лета. Русские воевали неправильно — идешь себе в атаку на разбитые артогнем, перепаханные бомбежкой, отутюженные панцерами окопы — там уже и нет никого, вроде бы. Никто не стреляет — только дымятся воронки. Подходишь… Лежат большевики в тех позах, где нашла их смерть, выкованная тевтонским богом войны. Лежат, не шевелятся, присыпанные землей. Ни одного живого! Идешь дальше — и вдруг выстрел или разрыв гранаты или пулеметная очередь по спинам. Сколько Гансов, Куртов, Эрихов остались лежать в русской земле, сраженные предательскими выстрелами в спину… Проклятые фанатики!
Командир взвода Юрген Мильх научился добивать русских в первую же неделю. Арийская жизнь дороже. А под Севастополем он убедился в фанатичности русских. Эти славяне просто не понимали того, простейшей аксиомы — лучше жить в плену, чем умирать за клочок выжженной земли. Война закончилась бы раньше, если русские понимали бы это. Увы, они слишком тупы для этого.
— Лейтенант! Герр лейтенант! — внезапно раздался крик. — Тут живой и руки поднял!
Надо же… И среди большевиков разумные люди попадаются! Впрочем…
— Стоять! Не подходить к нему! Держать на прицеле!
Странное ощущение дежавю вдруг накрыло лейтенанта Мильха. Это уже было. На Мекензиевых горах в июне сорок второго. Они точно так же прочесывали разбитые русские позиции, когда вдруг из одной воронки встал русский моряк с поднятыми руками. Тельняшка его была изодрана, в левой руке он зажал бескозырку с болтающимися черными ленточками. Солдаты его взвода с шуточками стали подходить к нему. Тот молча скалился в ответ. Мильх споткнулся о вывороченный взрывом камень, что и спасло его, когда моряк уронил бескозырку на каменистую землю. Вместе с гранатой уронил. Себе под ноги. Трое погибших, четверо тяжелораненых.
Держа карабин на перевес, лейтенант осторожно приблизился к русскому солдату. Слава фюреру, у этого в руках ни бескозырки, ни каски не было. Невысокий, белобрысый русский тянул к пасмурному небу трясущиеся грязные руки. Мильх осторожно подошел к нему. Тот чего-то быстро забормотал на своем варварском языке. Говорил он быстро, и лейтенант выхватывал лишь отдельные слова:
— Сталин капут, камрад, великая Германия…
— Связать его. И в тыл!
Сашка Глазунов был несказанно рад, что для него война закончилась. Лагерь был совсем не сказкой, но война оказалась еще хуже. Вместо лихих атак и геройских вылазок в тыл врага, бывший зэк внезапно получил бесконечное перекапывание земли и ужас летящей с неба смерти. Лежа под адским грохотом, он внезапно понял, что очень хочет жить. Разве для этого его родила мама? Разве для того, чтобы лежать в болоте и вжиматься от страха в жижу? К чертям собачьим такую жизнь! Сашка не подписывался на такое! Ну вас всех на хрен с вашей войной!
В лагере Сашка плюнул бы любому, кто сказал бы, что Глаз с удовольствием будет подставлять руки, когда его вертухаи крутить будут. А вот поди ж ты — стоит и улыбается. А что такого? Против силы ломить, что ли? Что он, дурак? Не, Сашка Глазунов — не дурак. Немцы нация культурная. Война закончится — он домой вернется, да еще и Европу посмотрит, может и приподнимется там на бюргерах-то… Матери там отрез какой привезет. Сашка Глаз никому не говорил, что сел он после того, как по пьяни сам же ее и избил. Врал всем, что защищал ее, да крайним оказался для поганых ментов. Так врал, что сам же себе и поверил.
…Рядовой Уткин очнулся, когда рядом услышал гортанные голоса. Он осторожно приоткрыл глаза — и точно. Немцы. Прочесывают позиции. А где же наши-то? Лежат наши… Кто-то где-то стонет. Выстрел. Стон прервался. Внезапно Коле Уткину стало жутко. Неужели война закончилась для него? А даже выстрелить не успел. В самом начале его контузило близким разрывом, а потом засыпало землей. Так засыпало, что ногами невозможно шевельнуть. Вот и вся война. И вся жизнь. Коле стало страшно еще и от того, что он так глупо, так бессмысленно прожил свою небольшую жизнь. Ну что там было-то этой жизни? Три класса закончил, потом мамке помогал, потом устроился на завод и пошел в 'фабзайцы'. Только-только успел вступить в комсомол и влюбиться — как тут война. Первый бой и последний. Как же он маме в глаза посмотрит, когда вернется? Спросит его мама: 'Ну что, Коленька, сколько ты вражин убил?' И что Коля ответит? Покраснеет и отвернется. Не… Так дело не пойдет. Еще не хватало — перед мамой краснеть.
Немцы осторожно шли в сторону рядового Уткина. А тот так же осторожно подтягивал к себе трехлинейку. Лишь бы не попортилась, родимая!
Внезапно из одной воронки встал какой-то боец. Кто это? Присмотревшись, Коля разглядел Сашку Глазунова — хохмача и весельчака, борзого и наглого на предмет добычи еды. Сашка поднял руки и сам осторожно шагнул навстречу к немцам. Те чего-то заклекотали на своем басурманском, осторожно обходя бойца с разных сторон.
Сначала Уткин не понял — что это Сашка делает? Он же всем хвалился своими подвигами и мечтал о разведке, может он сейчас…
То, что Глазунов сдается в плен, Уткин понял, когда немцы стали тому вязать руки его же ремнем.
— Ах и самка собаки же ты, — отчаянно прошептал Уткин и рывком подтянул к себе винтовку. Щелкнул затвором — цела, слава богу. Стал целиться в спину предателя. В глазах немного двоилось. Выстрел! Мимо! Коля передернул затвор и сместил прицелочную планку.
А Сашка, волосы которого взметнула пролетевшая пуля, понял, что вертухаи стреляют по нему. Он вдруг взвизгнул как заяц и побежал, огромными прыжками перескакивая через воронки.
Уткин и какой-то немец выстрелили одновременно.
Кто из них попал — никто никогда не узнает. Глазунова швырнуло ударом пули на землю. Он еще был жив и еще слышал короткую перестрелку, закончившуюся хлопком гранаты. Потом он услышал шаги и зажмурился.
— Шайзе… — последнее, что услышал он перед тем, как его мозги обрызгали сырую землю.
Лейтенант Мильх скомандовал остановку. Надо было перебинтовать плечо одному из солдат. Чертовы русские — пока один отвлекает, изображая сдачу в плен — второй стреляет. Хорошо, что не убил никого.
Лейтенант подошел к очередному русскому трупу и брезгливо посмотрел на него. Удивительно. Как он еще был жив такое долгое время? Ноги оторваны — рядом валяются. А ведь стрелял! Мильх сплюнул: 'Когда это все закончится? Скорее бы…'
Легкий ветерок шевельнул светлые волосы на мертвой голове русского и скользнул по стальному шлему немца.
Лейтенант повернулся было к своему взводу и тут его желание внезапно исполнилось.
В нескольких метрах от него пришел в себя еще один Уткин. У России Уткиных много. На этот раз — лейтенант. У него не было никаких мыслей, кроме одной — два огнемета были разбиты во время артобстрела, один высадил струю в подходящую пехоту противника, а один должен был еще отработать. Расчет его погиб, но лейтенант-то жив! Немец топтался около закопанного как-раз в этом месте ФОГа. 'Лишь бы сработало! Лишь бы сработало!' — молился про себя лейтенант Уткин. Наконец, немец сделал шаг в сторону и огнеметчик замкнул контакт.
Чудеса случаются. Огнемет не был поврежден, сохранив в своем могучем теле двести литров зажигательной смеси. И провод не перебило стальным дождем горячих осколков. Осколки достались людям.
Огненная струя мгновенно сожгла немца, доплеснувшись чадным пламенем до скучившейся толпы фашистов.
Дикие крики суетящихся факелов развеселили Уткина и он хрипло захохотал, радуясь пламени, очищающем это избитое поле от нечисти.
— Горите, самки собаки! — встал он на колени и стал грозить им грязным кулаком.
Из такого же пламени его вытаскивали зимой прошлого года, когда зажигательная бомба вспыхнула на чердаке госпиталя.
Крики сгоравших заживо стали для него еженощным кошмаром. А теперь вот — сладостной музыкой.
Потом он сел на землю, достал кисет и, с трудом свернув самокрутку здоровой рукой, закурил. Синий дым махорки смешивался со сладким запахом догорающих тел. Докурив, он потушил, зачем-то, дотлевающий уголек о подошву сапога. Встал и побрел в сторону своих позиций. Туда, откуда он пришел всего лишь вчера.
* * *
— Это кто там такой умный? — генерал-майор Гаген с интересом смотрел на небольшой лесок, откуда время от времени лупила 'Катюша'.
Штабные только пожимали плечами. А удивляться было чему. С утра установилась ясная погода. Ни облачка на небе. Немцы этим, естественно, воспользовались. Эскадрильи Люфтваффе начали долбить по окруженным частям восьмой и второй ударной армий и по гвардейцам Гагена. Аэродромы были недалеко — поэтому, пока одни отрабатывали жуткой воющей каруселью по дымящимся остаткам Синявинского леса, другие успевали заправится и перевооружиться. В редкие минуты отдыха начинала бить артиллерия немцев.
