— Судно опрокидывается!
Изнутри судна все еще доносилось громыхание, когда поднялся тысячеголосый вопль ужаса находившихся в трюме. Мы в смятении переглянулись. Потом прыгнули за борт.
Вода находилась так далеко внизу, что казалось, я никогда ее не достигну; но внезапно она сомкнулась надо мной, я погружался и погружался с ощущением, будто тело ломается надвое. В ушах ревело и бурлило, в голове что-то билось все чаще и чаще, громче и громче. В конце концов я больше не мог терпеть. Сдался. Вот и смерть, подумал я, и тут мой рот поднялся над поверхностью, разрывающиеся от боли легкие резко втянули воздух. Но я тут же снова погрузился. Принялся неистово работать руками и ногами, стремясь отплыть как можно дальше от тонущего судна, чтобы меня не утянуло вниз, когда оно пойдет ко дну. Перед глазами плясали и мерцали все цвета радуги. Я не имел представления, в верном ли направлении плыву, но предполагал, что да, хотя не помню, чтобы как-то ориентировался. Я просто выкладывался ради спасения жизни, мышцы вопили от боли, просили дозволения прекратить то, что делают, предпочитая умереть. Однако инстинкт самосохранения оказался сильнее мышц, сильнее работающих, словно меха, легких и воли; он одолел все и заставил меня, находившегося в полубессознательном состоянии, схватиться, плача и смеясь, за невесть откуда взявшийся спасательный круг.
Положив на него руки, я отдался на волю стихии. Черные, пенистые волны взметали меня вверх, словно ракету, и я с кружащейся головой оказывался на гребне громадной водяной горы, с ужасом глядящим в бурлящую впадину. Несколько раз, падая в такую «долину», я истерически вскрикивал.
Вдали пламя окрашивало небо в красновато-лиловый цвет; и больше не было ничего, кроме воды, бешеной, могучей воды, и ужасающей, непроглядной ночи.
Акулы! Есть они в Средиземном море? Да, есть! Я то и дело принимался истерически колотить ногами, но скоро устал и вынужден был прекратить. Потом подумал о Старике и Порте и стал выкрикивать их имена в темноту:
— СТА-РИК! ПОР-ТА! ПОР-ТА!
Отвечал мне только рев волн, и я заплакал опять, неудержимо, отчаянно. В страхе звал мать и Урсулу.
— Возьми себя в руки, приятель! — прокричал я и начал смеяться. Я выл гиеной, был вне себя, издавал безумные, нечеловеческие звуки, потом пришел в себя и снова заплакал. Всю ночь я болтался по волнам, меня укачивало, рвало, я всхлипывал.
Кто-то кричит? Я прислушался. Да, кто-то кричал далеко в темноте. Вот крик! Определенно. Ерунда. Все погибли. Никого нет. Скоро и ты погибнешь в этой темени. Все мертвы. Людям не до тебя. Никто о тебе не думает. Люди злы, равнодушны; ты смешон, если чего-то ждешь от людей.
Да, но в море должен быть кто-то. Ты не брошен в воде, о тебе не забыли. Когда просмотрят списки, установят, кого нет, отправят всех, имеющихся в распоряжении…
Искать тебя? Тебя? Осужденного солдата! Ха-ха-ха!
Начало светать. Что там справа? Не человек ли, лежащий на спасательном круге, как и ты?
Тебе мерещится то, что хочется увидеть. Ты дурак и видишь то, чего нет.
Но это был Порта. С широкой улыбкой он достал из-за пазухи черный берет танкиста, надел на голову и вытянул вверх, словно тулью шляпы.
— Привет, мой мальчик! Тоже решил искупаться? Я слегка промочил ноги, но случайная ванна не повредит.
— Порта! — радостно закричал я. — Слава Богу, старый ты сквернослов! — Я был слегка безумен и по его глазам видел, что он тоже. — Где Старик?
— Где-то в этом пруду, — ответил, поведя рукой, Порта. — Только не спрашивай меня, в воде его нос или над водой.
Мы связали вместе наши спасательные круги, чтобы нас не унесло в разные стороны.
— Видимо, вы тоже ждете того же трамвая? — произнес Порта. — И почему, черт возьми, ты такой тощий? — продолжил он, сверкая на меня голодными глазами. — В тебе есть нечего. Но будет забавно сто лет спустя рассказать моим внукам, как однажды я спас свою жизнь мешком костей по имени Свен. Не вызывает у тебя гордости, что ты завершишь героическую карьеру пищей для лучшего гитлеровского солдата? Когда вернусь домой, я позабочусь, чтобы тебе воздвигли памятник. Гранит предпочтешь или бронзу?
Вдруг он издал громкий крик и указал на судно в отдалении.
— Наш трамвай!
Мы орали до хрипоты, но судно скрылось.
— Ну и отлично! — крикнул Порта, когда оно исчезло за горизонтом. — Оставь нас в покое. Мы тебе ничего не сделали!
Серое, хмурое утро прошло в разговорах. Солнце временами проглядывало сквозь разрывы в облаках и нещадно палило. В конце концов я одурел от усталости, но Порта продолжал длинный монолог.
— Такая пара чаек, как мы, может смеяться над чем угодно. Хорошо бы иметь крылья; а без них сиди в этом тазике для мытья ног. Всю жизнь стараешься не приближаться слишком к этому чертову морю, и, конечно же, гнусная армия должна отправить тебя тонуть в нем. Я всегда говорил: в солдатской участи нет ничего хорошего. Обещай, сынок, что никогда не станешь генералом! Черт, хоть бы здесь не было так мокро.
— Порта… как думаешь, мы уцелеем?
— Уцелеем? Нет, можешь быть в этом уверен, так что смирись, мой мальчик. Но если начнешь хныкать, я так тебе врежу по носу, что отправишься в рай. Ты должен держать свою мерзкую рожу над этой … лужей. Когда можно будет перестать, скажу. И радуйся, что не лежишь, слушая концерт больших орудий, в вонючей снарядной воронке. Конечно, воронки на ничейной земле — превосходное место для тех, кто страдает запором, но здесь лучше. Видишь ли — для тебя это необыкновенное, незаслуженное везение, — здесь ты можешь не только наложить в штаны, но и тут же стать начисто отмытым. В снарядной воронке это невозможно.
— Порта… веришь ты в Бога?
— В кого? Если имеешь в виду того малого, о котором проповедуют священники, отправляйся домой к своему викарию и скажи ему, пусть агитирует за кого-то получше.
— Я тоже держусь мнения, что церковь и все в ней — жалкое надувательство. Странно, что говорю «держусь мнения». Обычно я так не выражаюсь.
— Превосходно! Значит, не совсем спятил. Я уж начал всерьез бояться, что наслаждаюсь купанием с дефективным, который хочет обратить меня к церкви и вере. Однако надувательство — это уже зависит от точки зрения. Во всяком случае, не трать силы на презрение к религии. Не стоит. Если людям хочется, пусть верят. Пока они не суются ко мне со своей верой, меня это не касается; и если они могут найти утешение в ней, тем лучше. Лично я предпочитаю ограничивать свое внимание вином для причастия и монахинями. Уверяю, если б ты хоть раз побывал в хорошем женском монастыре, то не был бы разочарован в религии.
Оказывается, Порта был помощником садовника в женской обители. Я тупо слушал его пикантный рассказ о своих подвигах, продолжая думать о всемогущем, всеведущем и всеблагом Творце.
— Ты не слушаешь, мой мальчик, — сказал Порта и внезапно умолк. Наше положение мало подходило к импровизациям на тему тайных радостей монастырской жизни. Он это понял. Но вскоре его лицо снова повеселело.
— Правда, церковь дала мне кое-что стоящее.
— Что же?
— Орган. Будь он у нас здесь, я, наверно, был бы не против лежать здесь с мокрыми ногами и умирать от холода. Я знал одного органиста, он научил меня играть. Да, надо отдать должное и черту: суть всех молитв и того, что бедные должны радоваться, так как попадут в рай, — просто чушь. Но когда устраивают настоящий христианский праздник с рождественской елкой и всем прочим, это замечательное зрелище. А когда поют под церковную музыку, знаешь, хочется беззвучно плакать от нахлынувших чувств. Слезы сами собой бегут по роже.
Мы умолкли, потому что нас мучила жажда.
На второй день, чуть свет, над нами низко пролетел итальянский самолет и сбросил резиновую лодку, упавшую всего в шести-семи метрах от нас. Мы смеялись, плакали, и Порта, подняв лицо к самолету, закричал:
— Спасибо вам, пожиратели спагетти! Значит, и в вас есть что-то хорошее.
Подгрести к лодке и взобраться в нее оказалось труднее, чем мы думали. Подплыли мы с разных сторон. Я стал пытаться первым, напрягался, подскакивал в воде вверх-вниз, скользнул под лодку и едва не захлебнулся, потому что начал смеяться от неимоверной усталости и никак не мог перестать. Но в конце концов мы влезли в нее и обменялись рукопожатием.
— Теперь нам не хватает только колоды карт.
Карт мы не нашли, однако в водонепроницаемом ящике лежали несколько жестяных банок с молоком, вяленое мясо, галеты и четыре бутылки шнапса. Мы поели, выпили, потом растянулись под парусом на корме и заснули. Проснулись среди ночи от холода. Принялись тузить друг друга, от этого и нескольких добрых глотков шнапса быстро согрелись снова, улеглись опять и заснули. В полдень провели дальнейшее обследование ящиков лодки и на сей раз обнаружили коробку ракет и жестянку с какой-то желтой жидкостью. Ее надлежало вылить в воду, что мы и сделали; маслянистое вещество тут же расплылось громадным ярко-желтым пятном, которое легко заметить с воздуха. С веселыми криками, будто на вечеринке в саду, выпустили несколько ракет. Потом спели немецкую, английскую и французскую песни, принялись за оставшуюся провизию, с удовольствием обжуливая друг друга, но в конце концов поделили ее истинно по-братски и от голода съели все, оставив лишь несколько галет.
