Думал, Георгий, воевавший с фашистами за нашу страну, меня осудит, но он только загадочно сказал:
— У каждого человека судья где-то глубоко внутри находится. Тебе решать, как жить дальше. Но мать забывать не должен. Если пожелаешь, я отправлю тебя в Москву.
Я не ответил. Отец Георгий понимающе вскинул брови и добавил:
— А если хочешь, у моря можешь пожить. В пригороде Сухуми у меня есть уютный дом.
Я вспомнил, как Настя мечтала съездить на море, и промолчал.
Больше недели я приходил в себя, и все это время чувствовал заботу и внимание. Написал новое письмо маме. С почтой здесь было проще, и я знал, что письмо наверняка дойдет. На этот раз оно было длинное. Изложил все по порядку, исключая ненужные подробности своих приключений, и заверил маму, что со мной все хорошо, и нахожусь под опекой доброго и богатого человека, но идею добраться до Бориса не оставил. Еще раз предупредил, чтобы о моих письмах она никому не говорила, особенно если мной будут интересоваться из военкомата.
Как-то раз после ужина мы не перешли по обыкновению в каминный зал, а продолжали маленькими глотками смаковать прекрасное «Киндзмараули», оставаясь за убранным столом в гостиной.
— Завтра отвезу тебя в одно место, — сказал Георгий, задумчиво поворачивая стоящий на столе стакан с темно-рубиновой жидкостью. — Оттуда уже не возвращаются или возвращаются, но очень редко, — он посмотрел на меня серьезно, добавил: — Не бойся, это хорошее место.
Наутро меня разбудил сын Георгия Иван, и мы вышли во двор. Старик в плаще, с накинутым, как у монаха, на голову капюшоном, уже сидел в повозке, запряженной парой серых лошадей, и держал вожжи. Я устроился рядом с ним. Мне было и страшно, и одновременно любопытно. Куда он хочет меня отвезти, зачем?
— Куда мы едем? — спросил я, когда хозяин хлестнул вожжами, и лошади тронулись.
Георгий промолчал. Вдруг трое сопровождающих, которые вышагивали по разные стороны повозки, затянули песню, грустную, больше похожую на поминальную молитву. Часа через три мы поехали в гору. Все время вверх и вверх, потом спешились и вдвоем, оставив повозку внизу, отправились по узкой тропинке еще выше. Наконец Георгий заговорил:
— Ты когда-нибудь слышал про Святую гору?
— Нет, — сказал я, — а что это?
— Там, высоко в скалах живут монахи. Сейчас сам увидишь.
— А зачем мы туда идем? Вы думаете, что там я буду в безопасности?
— Ты же не хочешь ехать домой, а в Армению я тебя не пущу. Нечего тебе там делать. У твоего друга трое детей, больная жена. Ты будешь ему в тягость, разве не так?
Я удивился, как быстро Георгий навел справки о Борисе и его семье, ведь о больной жене и трех детях я ему не говорил.
— Да. Вообще-то об этом я не подумал…
— Вот видишь, старый Георгий все предусмотрел.
— А в монастыре этом много людей?
— Человек шесть осталось.
— А у них там есть телевизор, радио и все такое?
— Эх, глупый ты, — засмеялся старик. — Зачем им все это? Они с Богом разговаривают. Это лучше, чем радио или телевизор. Ты еще скажи тискотека. Это когда молодые парни девок тискают. Тискотека, да, понимаешь… Не хотят работать. Сколько молодежи без толку болтается!
— А монахи, они что делают?
— Молятся.
— И все? — удивился я. — А на что они живут?
— Им Бог дает. Сейчас сам увидишь.
Наконец мы дошли до места. На небольшом лесистом плато стояла маленькая, сложенная из камней церковь — купол ее напоминал раскрытый зонтик. Нас встретили два монаха, одетые во все черное. Георгий поклонился им в пояс, а одному поцеловал правую руку. Монах перекрестил старика, и они обнялись.
— Вот, привел к вам молодого человека, — обратился Георгий к старшему. — Он из России. Православный.
— Как звать тебя? — спросил монах. Лицо его, суровое и непроницаемое, на первый взгляд показалось мне страшнее, чем у боевика, первый раз захватившего меня в плен. Для завершения образа монаху не хватало только автомата.
— Артем, — ответил я.
— Артемий, — поправил он. — Рассказывай, брат Артемий, с чем пришел. — И добавил, обращаясь к Георгию: — А ты пойди, отдохни пока.
Когда старик ушел, монах усадил меня на широкую лавку под навесом.
— Ну, расскажи, что там у вас в Москве?
Я растерялся, пояснил, что не был дома уже три месяца, и в который раз пересказал историю моих бедствий. Монах слушал молча, казалось, что он меня даже и не слышит, а думает о чем-то постороннем, но в конце монолога покачал головой, горестно вздохнул и с какой-то тоской или укором посмотрел мне в глаза.
Нет, он не осуждал меня, не старался показать мне, какой я плохой. Монах говорил о моем поступке… Мне стало ужасно стыдно. Только теперь до меня однозначно дошло, что я дезертир, трусливо сбежавший с поля боя, бросивший своих товарищей, таких же, как и я, но принявших достойную смерть. Попытался сказать что-то в свою защиту, но монах быстро разъяснил неверность моих рассуждений, и я не возражал, понимая, что он знает нечто большее, чем любой другой человек, и имеет право так говорить. На все мои возражения и оправдания монах давал ответы, с которыми я не мог не согласиться, и в конечном счете в моем сознании произошел сдвиг, повлиявший на всю мою дальнейшую судьбу…
По его словам получалось, что, конечно, глупо зря рисковать жизнью, но не менее глупо и бояться смерти, которая все равно неизбежна, а путь настоящего мужчины, воина проходит где-то посредине…
Переночевав в отведенной нам келье, на следующий день мы вернулись в дом Георгия. Не смог, не пожелал я остаться жить в затворничестве, хотя, благодаря Георгию, монахи готовы были принять меня послушником. Я ничего еще не видел в жизни, и остаться здесь было для меня все равно, что умереть…
Уже подходя к оставленной нами внизу повозке с лошадьми, я вдруг остро почувствовал беспокойство. Обогнув скалу, вместо трех оставленных внизу человек, мы увидели целую толпу вооруженных людей. На площадке стояло два УАЗика и джип Георгия с его водителем.
Когда мы приблизились, от толпы отделился человек средних лет в высокой папахе и гимнастерке без погон. Чертами лица он походил больше на русского, чем на человека гор. Георгий о чем-то долго совещался с прибывшим, потом подошел ко мне.
— Вот так сюрприз… Теперь тебе точно надо возвращаться к монахам, — сказал он, и я уловил его в его словах некоторую иронию. Он на мгновенье задумался и добавил: — У нас здесь новый конфликт. Тебе у меня находиться опасно.
Я отвел взгляд от проницательных глаз Георгия и стал смотреть вдаль, туда, где до горизонта громоздились горы, а за ними — свобода и, может быть, хорошо оплачиваемая работа — это если рвануть за границу… Но вдруг видение исчезло и вместо него всплыло лицо монаха.
Его иконописные глаза смотрели на меня не с укором, а с улыбкой, понимающей и ободряющей. Как же я могу не оправдать его доверия и дружбы отца Георгия? А тот терпеливо ждал от меня ответа, хотя его самого ожидали люди, ему нужно было действовать. Я решительно и твердо сказал:
— Я с вами, отец Георгий! Считайте меня своим сыном… Буду вам во всем помощником.
Старик улыбнулся, притянул меня к себе, обнял.
— Спасибо тебе, сынок! Ты будешь настоящим джигитом.
Так я оказался в гуще боевых действий. Вместе с Георгием и его сорокадвухлетним сыном ушел в местное ополчение. Распутывать кавказский клубок оказалось ничуть не проще, чем знаменитый гордиев узел. Но я должен был начать наконец-то жить, а не существовать. Бороться, побеждать, терпеть поражения, неудачи, но идти вперед, а не топтаться на месте! После беседы с монахом мне очень хотелось действовать, чтобы почувствовать себя мужчиной, личностью, хотелось побороть свой страх, свою трусость, искупить, наконец, свои грехи…
Спустя несколько дней мы с Георгием сидели в окопе. Бой пока не начался. Обе стороны чего-то выжидали. Я уже имел опыт коротких стычек, но Георгий никогда не пускал меня в самое пекло. И это несмотря на то, что со мной занимался настоящий военный инструктор и я уже довольно метко стрелял из пистолета навскидку и неплохо владел приемами рукопашного боя.
Приобретая бойцовский опыт и размышляя над словами монаха, я все больше переживал, что струсил когда-то, и по большому счету предал Родину…
Теперь же в предвкушении боя, как бы подхлестывая себя, я сказал Георгию:
— Отец, а ты знаешь, раньше я как-то находил себе оправдания, теперь у меня их нет. Преступник и есть преступник…
— Ай, глупый… Какой ты преступник? Преступники те, кто всю страну развалил и разворовал. А я за нее кровь в сорок четвертом и сорок пятом проливал. Ты — жертва. Но если не хочешь воевать, то должен с детства готовить себя к войне. Вот как мой Иван. Видел, как он стреляет?
— Ну да, у вас джигиты с трех лет в седле. А где я в Москве седло найду? Скажешь тоже, — обиделся я.
