— Гутморген, фашист!.. Слышишь? Гутморген, тебе говорят?! Сознавайся, вражина, клади оружие.
Я продолжал стоять, как истукан.
— Не хотит! — загалдели мальчишки.
— Щоб тебе повылазило!
— Ишь будку себе отожрал…
Больше всего почему-то меня поразила реплика насчет «будки». И вовсе я ее не отожрал. Будка как будка. А общего веса мне не хватает десять кило.
— Ну так как, Гитлер швайн, — вновь заговорил сержант, мобилизовав свои познания в немецком, — что будем делать?
Сержант, по всему видать, и сам толком не знал, как ему поступить дальше. Глеб немного опомнился, сказал сержанту:
— Дураки вы дремучие. Комсомольцы мы, а никакие не шпионы. Видишь — орден у меня…
Лучше бы Глеб молчал. Толпа сгрудилась, замелькали кулаки, Глеб раза два схлопотал по шее.
— Ах, гады, лаются!
— В расход их… Где это видано, чтоб соплякам ордена жаловали.
— Воны тоже шпиены!.. Попались орденоносцы! Вспомнив, что у меня с собой паспорт, я потянулся к боковому карману пиджака. Толпа ахнула, отпрянула.
Взвизгнули мальчишки. Сержант и боец, как резиновые, отпрыгнули на шаг.
— Не шевелись! — закричал сержант. — На месте уложу… Руки вверх.
Мы подняли руки. Молоденький боец торопливо шарил по нашим карманам. Невесть откуда прошмыгнувший к сержанту белесый мальчуган, тот самый зловредный молокосос, признавший во мне диверсанта, пропищал:
— Этого дяденьку с орденом я знаю, в цирке видал. Он циркач, честное-честное!
— Иди, иди отсюда, — сержант махнул рукой, и мальчишка исчез. Не сержант, а иллюзионист Кио!
Теперь уже все забыли о виновнике наших несчастий.
Не найдя ничего предосудительного, сержант долго вертел в руках мой паспорт и служебное удостоверение Глеба. У Вильки документов с собой не было. Казалось, бы, — он самый подозрительный.
Ничуть. По-прежнему я находился в центре внимания.
— Вот какие мерзавцы, — рассуждали в толпе. — И паспортами нашими запасаются, и по-русски научились… Молоденькие такие, на губах молоко мамкино не пообсохло, а уже фашисты!
Мы стояли с поднятыми руками. Вид у нас был самый разнесчастный. А сержант все разглядывал, разглядывал документы…
Выручил Павка. Он бросился к сержанту.
— Товарищ командир — предложил он, — ведите гадов в органы! Там им дадут прикурить! Ишь, подлецы, повадились с самолетов прыгать. Ведите их, товарищ командир.
Хитер Павка! Командиром величает, друзей последними словами кроет. Молодец!
Нас вели через весь город. Огромная толпа шла эскортом. На нас указывали пальцами, плевались вслед, материли. Было так стыдно и обидно, что всё вокруг я видел, как сквозь красные очки.
В здании госбезопасности мы почувствовали себя куда лучше. Никто не улюлюкал, не ругался. Майор с веселыми глазами опросил свидетелей, Павку, навел по телефону справки, поблагодарил сержанта и бойца за труды, а затем сказал:
— Не сердитесь, ребята, время такое. Народ взвинчен, зол на фашистов. Лучше десятерых, сотню честных задержать и отпустить с миром, нежели одну сволочь проворонить. — Потом улыбнулся Глебу — А я вас, молодой человек, в цирке видел. Здорово работаете. Правильно вас орденом наградили. Только мой вам совет не носите его пока. Люди зоркие стали, приметливые. У кого пистолет не так висит, кто вместо спичек зажигалкой пользуется. А у вас орден… в таком возрасте.
Вилька оживился.
— Товарищ майор, — воззрился он на него неугомонными своими глазами. — А в самом деле есть диверсанты или это треп один?
Майор вздохнул, и мы вдруг увидели, что он не такой уж молодой, как показался вначале.
— Если бы треп… Ладно, ребятки, как невинно пострадавшим, покажу кое-что. Посидите у меня пяток минут, а я выйду и дверь открою. Смотрите в оба.
Надул нас майор, хотя мы и таращили глаза изо всех сил. Ничего любопытного не увидели. Сперва прошел один в форме, потом еще двое, а перед ними молодая женщина, должно быть, машинистка. Вот и все.
Майор вернулся:
— Видели? Вилька разозлился:
— Видели, спасибо. Лучше уж картину Айвазовского посмотреть «Девятый вал».
Я благоразумно промолчал.
Майор рассмеялся, кивнул в мою сторону. — Ну, этот ваш приятель все проморгал… Что это у него веко дергается?.. Ах, контузило. Прошу извинить. Значит, ничегошеньки не видели? Машинистку? Вот он — враг! Не задержали бы ее — худо… Так-то вот. Однако вам пора, орлы. Счастливого пути.
Вышли мы из управления растерянные и притихшие. Павка ждал нас на углу. Он так и набросился на меня, стал доказывать, что я должен сидеть дома и не показывать на улицу носа. С такой немецкой физиономией обязательно нарвешься на неприятность: блондин, глаза серые, долговязый — вылитый фашист.
Это меня взорвало:
— У меня не немецкая физиономия, а славянская. А вот ты, Павка, и есть самый что ни на есть Ганс. Думаешь, если за шатена себя выдаешь, так и не Ганс? Ты скорее рыжий, чем шатен. И глаза… Молчал бы лучше. Вилька хохотал.
— Ты что? — не выдержал Павка.
— От радости, джентльмены! Если бы вы знали, как я перетрухал, когда нас задержали. Совсем забыл, что Вилен Орлов теперь трудовой элемент. Кутузки боялся.
Мы рассмеялись. Действительно, здорово хорошо вышло. И лишь флегматичный Глеб грыз ноготь и о чем-то сосредоточенно думал.
— Что ты, Глебик?
— Так, о той… машинистке думаю. Значит, фашисты — это не обязательно нож в зубах.
Мы рассказали Павке о «машинистке». Он всплеснул руками.
— И я ее видел… когда в машину сажали. Внимания не обратил, думал, спекулянтка какая.
Солнце веселилось по-довоенному. Правый берег Днепра поблескивал красноватыми крышами, высунувшимися из зеленого моря листвы. Детишки чертили «классы» и прыгали через веревочку.
Мирный солнечный день. Только вот почему по проспекту, сбиваясь с шага, идут колышущимся строем молодые ребята с котомками и чемоданчиками? Почему стекла в домах вымазаны мелом и синькой? И эти белые зловещие кресты на окнах! Они словно перечеркнули прошлую жизнь.
Из-за угла вывернулся пьяненький человек с вещмешком за плечами. В гимнастерке, шароварах, сапогах. Вроде военный, а лицо гражданское. Он показал нам марлевую куколку вместо пальцев и сплюнул:
— Отвоевался. В первый же день отгрызли. На Буге. Чудно даже, как жив остался. Смехота одна.
Не зная, что отвечать, мы молчали. Человек еще раз сплюнул:
— Ну что мне, значит, делать, а? Ни одного фашиста не кокнул. С какими глазами домой заявлюсь? Тятька у меня зверь-человек. Георгиевский кавалер. Медведь. Зачем я его осрамил, а?
Не дожидаясь ответа, он махнул своей куколкой и побрел к трамвайной остановке.
Радиорепродуктор передавал газетную заметку о танкистах Максимове и Приходько. Их легкий танк, попав в окружение, геройски громил врага. За дни боев танк прошел свыше тысячи километров. «Для смелых советских воинов, — заканчивалась заметка, — нет безвыходных положений».
Тысяча километров! Как же глубоко врезался враг. Почти вплотную подбирается война. Она уже свистит бомбами, нудит моторами «юнкерсов», злорадно показывает нам культи и марлевые куколки, прикидывается «машинисткой».
Мы вышли от майора не только растерянные. Мы стали чуточку взрослее.
Следующую ночь у нас не было дежурства. Договорились перед комендантским часом собраться у меня. Ребятам нравилось валяться на терраске — прохладно, весело и никто не мешает.
Мама испекла вкусный пирог. Земляничный! Мы ели и похваливали. Особенно распинался Вилька. Признаться, я раньше побаивался, что мне запретят с ним встречаться. Однако вышло все — лучше некуда. Маме Вилька понравился. И не мудрено, Вилька — хитрец. В присутствии мамы он совсем другой человек — вежливый, обходительный, золотой зуб не показывает, говорит об умном. Мама мне как-то сказала:
— Приятели у тебя хорошие. Глеба я давно знаю, Павлик тоже симпатичный. Немного важничает, правда. А Виля — просто прелесть. И подумать — вырос без родителей! Все от человека зависит. Одного не пойму: зачем носит сапоги гармошкой?
— Трудно ему, — соврал я. — Приехал на работу устраиваться. Денег нет, вернее — мало. Хорошо еще, что Глебов отец взял к себе. Учиться будет, работать.
— Это хорошо. Хорошо. Но не делай из меня дурочку, Юрик. Сапоги дороже ботинок. Это даже мне известно. Отец (мама так называла папу) мне сказал: «Виля — парень тертый, по всему видать, из темного мира. Но это неважно. Важно другое: не ребята к нему, а он к ним тянется. И сердце у него честное. А это главное. За Юрика я спокоен».
Может быть, потому, что мама впервые видела исправившегося урку, она особенно к нему благоволила. И ко всему Вилька умеет в душу влезть.
А сейчас он уписывал пирог и рассыпался в хитрых комплиментах. Покончив с пирогом, Вилька деликатно вытер платком, губы и как бы невзначай рассказал о моем мужественном поведении перед разъяренной толпой, жаждавшей растерзать диверсанта. Поведение остальных, в том числе и свое собственное, он выставил в комедийном плане.
