Воздушная тревога застигла шестнадцать санитаров в тот момент, когда они в своем необычном обмундировании выстроились перед служебным помещением начальника лагеря.
Заключенные разбегались по баракам. На дороге перед лагерем было оживленно. Рабочие команды беглым шагом устремлялись в лагерь. Эсэсовцы спешили в свои убежища.
В связи с тревогой в кабинете Швааля собралось высшее начальство, и когда Рейнебот вошел доложить о прибытии санитарной команды, начальник лагеря нервно повернулся к коменданту.
— Что такое? Ах, так!
Он небрежно махнул рукой: теперь не время произносить речи. Пусть команда немедленно приступит к своим обязанностям.
Гул самолетов наполнял воздух. Где-то неподалеку слышны были разрывы.
Рейнебот вышел из административного здания и с обычным нахальным видом передал санитарной команде приказание начальника лагеря:
— Эй, орлы, убирайтесь-ка прочь!
Кён крикнул:
— Санитарная команда, смирно! — Шеренга застыла. — Налево кругом! Бегом… марш!
Рейнебот насмешливо глянул им вслед, вздохнул и поспешно удалился в бомбоубежище.
Нигде не было видно ни души, только шестнадцать санитаров в необычных головных уборах рысью бежали по наружной территории лагеря. Усмехаясь, они понимающе подмигивали друг другу.
Над ними с ревом проносились бомбардировщики. Разрывы рявкали и грохотали.
Где это — в Готе или в Эрфурте?
Достигнув наружной цепи постов, Кён доложил начальнику стражи о прибытии команды и с особым удовольствием молодцевато гаркнул:
— Четыре человека — к казармам СС! Четыре — к интендантскому складу! Четыре — к войсковым гаражам! Остальные вместе со мной пойдут к домам начальства. Через десять минут после отбоя команде быть здесь в полном составе. Понятно?
— Так точно! — ответили санитары хором.
— Разойдись!
Санитары разбежались в указанных направлениях, а начальник стражи молча стоял и смотрел. На этот раз не ему пришлось командовать.
* * *
Гефель сел за стол и уставился на лежавший перед ним список эшелона. К счастью, заключенные, работавшие в канцелярии, не заметили того, что произошло в вещевой камере, и это спасло Гефеля от любопытных расспросов. Гефель все еще был очень возбужден. Но его взволновало вовсе не коварное предложение Цвейлинга, его взволновала неожиданная возможность спасти ребенка. Все казалось таким заманчивым, легким и простым, а между тем что-то сжимало и теснило ему грудь. Ведь он только что обещал Кремеру убрать ребенка из лагеря. А Кремер верил его слову. Что, если он нарушит обещание? Если он сам спрячет малыша? Цвейлинга ему теперь нечего бояться. Гефель неподвижно смотрел на столбцы цифр. За каждым номером стоит человек, но один номер пропущен — ребенок. У него нет номера. Он не существует. Достаточно ткнуть его в чемодан и… Один из тысяч, выходя после обеда из ворот, потащит что-то с собой… Гефель закрыл глаза. Разве строгое выполнение долга не есть самое лучшее алиби перед собственной совестью?
Но вот мучительное чувство вины нахлынуло снова. И снова у Гефеля появилось гнетущее ощущение, будто издалека на него устремлены два глаза, немые и неотступные. Были это глаза ребенка? Были это глаза жены? Еще никогда за все годы заточения Гефель не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас.
Он бежал от заманчивого предложения Цвейлинга. Бежал от безмолвного взора Пиппига. Только от себя он не мог убежать, хотя и сознавал, что слишком слаб, чтобы принять решение на свой страх и риск.
Гефель вышел к Пиппигу. Тот по-прежнему стоял у длинного стола, словно поджидая товарища. В воздухе висел непрерывный гул. Похоже было на массированный налет. Цвейлинг стоял перед угловым окном своего кабинета и смотрел на небо. Быстро взглянув в сторону Цвейлинга и убедившись, что тот его не видит, Гефель шепнул Пиппигу:
— Пойдем!
Они прошли в дальний угол склада. Кропинский, который все это время не отходил от ребенка, поднялся им навстречу. Он был весь ожидание. Трое товарищей стояли тесной кучкой. Гефель мотнул головой в сторону переднего помещения.
— Цвейлинг предложил мне оставить ребенка.
— Так! — сухо заметил Пиппиг. — Вроде бы выкупа, если дела повернутся иначе. Совсем не глупо. Ну, а что ты?
Гефель нерешительно пожал плечами. Пиппиг рассердился.
— Чего ты боишься? Ведь он у тебя в руках, теперь он тебя не выдаст.
Гефель, все еще колеблясь, пытался возражать.
— Если мы оставим ребенка, Цвейлинг решит, что мы приняли его предложение…
— А если даже так, не все ли нам равно? — настаивал Пиппиг и вдруг решительно заявил:
— Ребенок останется!
Гефель из последних сил хотел что-то резко возразить, но тут Кропинский похлопал его по плечу.
— Ты хороший товарищ!
Гефель молча засунул руки в карманы. Его взяли с наскока, и он печально усмехнулся, огорченный своей нерешительностью.
Воздушная тревога продолжалась. Заключенные томились у больших печей, вокруг которых была лишь узкая зона тепла, ибо топили скупо. Воздух нагревался от испарений человеческих тел, сгрудившихся здесь на тесном пространстве. Многие обитатели бараков спали, положив руки на стол, — окружающий шум им не мешал. Лагерь словно вымер, и просторный апельплац опустел. У ворот тоже никого не было видно. Только на вышках вокруг лагеря часовые, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали на небо.
На наружной территории лагеря, у казарм эсэсовцев, патрулировали четверо из санитарной команды. Неторопливо шагали они от казармы к казарме, внимательно ко всему присматриваясь. Сколько же казарм занято?
Другая группа ходила по лесу с северной стороны лагеря. Отсюда, в местах, где не мешали деревья, далеко видна была Тюрингия. Под недружелюбными взглядами часовых четверка шла вдоль ограды.
У них тоже было задание. Найти, учитывая расположение леса и вышек, место в ограде лагеря, наиболее удобное для прорыва при массовом выступлении.
Каски скрывали пытливые взгляды команды от часовых. Временами четверо санитаров останавливались, казалось бы, для того, чтобы оглядеть местность и тем разогнать скуку многочасового патрулирования. Но при этом безобидном развлечении шла ориентировка и оценка расстояний. Четверка шепотом, чтобы не услышали часовые, делилась результатами наблюдений.
Лишь во второй половине дня дали отбой тревоги. Сирена возвестила об этом продолжительным воем. Лагерь ожил. Из бараков высыпали заключенные. На кухне загремели чанами, но жалкая похлебка уже успела остыть. У ворот тоже зашевелились, и вскоре Рейнебот объявил в громкоговоритель, чтобы к воротам явились отбывающие с эшелоном. Услышав приказ, Малый лагерь засуетился, как потревоженный муравейник. Перед «конюшнями» во все стороны сновали заключенные. К этому времени подтаяло, и кишевший здесь люд шлепал по топкой грязи. Старосты блоков и дневальные с ног сбились, стараясь внести в эту сумятицу хоть какой-нибудь порядок. Люди кричали, толкались, куда то протискивались, пока наконец после бесконечного шума и беготни не были сформированы маршевые колонны.
В вещевой камере выдача скудного скарба была быстро окончена. Как три заговорщика, стояли рядом Гефель, Пиппиг и Кропинский. Гефель чувствовал, что настала критическая минута. Пиппиг предложил привести Янковского, чтобы тот мог проститься с ребенком. Но Гефель не согласился, он не хотел видеть поляка, не хотел ничего знать, не хотел ни о чем слышать.
— Дружище, Андре, нельзя же, чтобы бедняга так и уехал…
— Оставь меня в покое!
Гефель был как в лихорадке. Он ушел от товарищей в канцелярию.
Пиппига охватило отчаяние.
— Сходи, Мариан, — сказал он наконец. — Сбегай в Малый лагерь и расскажи Янковскому про малыша.
Янковский находился в величайшем смятении. Эшелон вот-вот должен выступить, и никто не принес ему ребенка. Он то и дело выбегал из рядов и извергал на круглоголового старосту поток польских слов, заклиная его, чтобы тот разрешил ему сходить в вещевую камеру. Староста блока, довольный тем, что наконец собрал свою колонну, был глух к мольбам Янковского и нетерпеливо пихал его обратно в строй. Янковский был похож на пойманную птицу.
Увидев вдруг Кропинского, возбужденный поляк кинулся ему навстречу. Слезы бежали по его лицу. Почему он должен покинуть лагерь без ребенка? Кропинский не находил слов, чтобы утешить несчастного.
— Не надо плакать, братишка, — без конца твердил он. — Поверь мне, мы лучше, чем ты, защитим маленького Стефана.
Янковский усиленно мотал головой. Вид у него был жалкий. Серую «зебровую» шапку Янковский для защиты от холода натянул на уши, она сползла ему низко на лоб, штаны и куртка, слишком большие, болтались на нем, голые ноги были засунуты в бесформенные деревянные башмаки. Длинным обтрепанным рукавом Янковский вытирал слезы, застилавшие ему глаза. Исстрадавшееся, несчастное существо. У него хватало душевных сил только на то, чтобы смиренно просить:
