Но в другом конце ущелья показался все тот же хромой душман. Он поддерживал под руку высокого по сравнению с ним парня в разорванной тельняшке. Когда они двинулись навстречу, Верховодов вместе со вздохом облегчения и улыбнулся: парень тоже очень сильно припадал на ногу, и два хромых на разные ноги человека были, несмотря на ситуацию, достаточно смешны.
Пряча улыбку, Костя, обгоняя афганца, поспешил на помощь пленнику. И когда тот был уже почти рядом, и старший лейтенант разглядел его добродушное круглое лицо, и сам парень, отбросив руку хромого, попытался идти сам, в тишине прозвучал выстрел. Пленник недоуменно остановился, закачался, пытаясь устоять на ногах до тех нор, пока к нему подбежит старший лейтенант.
– Ни-и-ис, ни-и-ис! – обернувшись на выстрел, заорал хромой. – Ни-и-ис!..
– …Хорошо. – Изатулла, стоящий над Заявкой, легонько тронул его ботинком. – Вставай.
Сержант, обхватив голову руками, продолжал лежать рядом со снайперской винтовкой.
– Вставай, надо идти, – опять тронул его главарь.
Иван встал, посмотрел вниз на ущелье, по которому бежали афганские “командос”. Все еще сжимая голову, встал, и главарю показалось, что он готов идти вниз, навстречу парашютистам. Но Изатулла положил ему на плечо руку, кивнул на снайперку:
– Твоя. Будешь жить. А теперь уходим. Теперь уйдем. И вернемся.
И первым поспешил в одно из новых ущелий, открывшихся за хребтом.
Послесловие
В одну из темных морозных ночей начала февраля вне всякого графика границу СССР пересекла небольшая колонна – с десяток “Уралов” и примерно столько же бронетранспортеров. Для них не было ни цветов, ни музыки, и лишь свет фар выхватывал оставшиеся с вечера транспаранты, пустые трибуны.
Пограничники и сонные таможенники наскоро проверили документы прибывших, взялись было за машины, но попом ударили со старшим колонны по рукам и решили: техника до утра остается в “отстойнике”, и вся остальная работа завершится с восходом солнца. Представитель штаба округа прямо в “отстойник” принес и раздал каждому часы, поздравив с возвращением и подарком от министра обороны. Угрюмов хотел показать, что они уже имеют такой подарок, но Сеня Горовойх закрыл его от майора, начал горячо благодарить штабиста за заботу.
– У тебя сколько рук? – лишь только майор ушел, спросил Семен Угрюмова.
– Две.
– А часов?
– Одни.
– Ну тогда в чем дело? – недоумевающе пожал плечами Семен. – Вообще-то, если они у тебя лишние…
Угрюмов точно так же пожал плечами и протянул часы Семену. Тот смутился, повертел коробочку в руках, сунул ее обратно Петру. Потянулся:
– Только сон приблизит нас к увольнению в за shy;пас. Товарищ старший лейтенант, а может, ну их, палатки, и перекантуемся в кабинах?
Штабист только что предложил им ночлег в палаточном городке в двух километрах отсюда, и Верхово shy;дов, жалея время, уже прикидывал, сколько они его потеряют на переходах. И в то же время самому предлагать ребятам спать в кабинах уже здесь, в Союзе, он не мог. Так они спали все полторы недели “войны”, и заветной мечтой каждого после мыслей о доме было как раз поспать столько, пока сам не проснешься.
– Перекемарим, – видя, что командир колеблется, поддержал своего “бронежилета” Угрюмов.
Слово молчаливых особо весомо, и Верховодов охотно уступил просьбам:
– Всем отбой. Я – в “бэтре” Соколова.
Однако дойти до вытряхивающих из матрацев и одеял пыль “соколиков-ореликов” не успел. Сзади послышались торопливые шаги, и его шепотом – сколько времени им еще говорить по привычке шепотом при наступлении темноты – окликнул Карин:
– Товарищ старший лейтенант, можно на минутку?
– Да, Юра, конечно. Но сначала дай-ка я поздравлю тебя особо, – старший лейтенант притянул к себе Юрку, на миг прижал к груди. – Ты сам-то где устроился?
– Пока нигде. Я бы хотел… – ефрейтор замялся.
– Говори, я слушаю.
– Я бы… мне бы к матери, товарищ старший лей shy;тенант.
– А где ты ее сейчас найдешь?
– Она будет у того, старого “отстойника”, – горячо возразил Юрка. – Она никуда не уйдет оттуда, пока я не вернусь. Я ее знаю.
– Так это почти десять кэмэ, Юра. Пока дойдешь – и рассвет настанет. Связи с “отстойником” нет. Лучше утром машину возьмем – и туда.
– А сейчас нельзя?
– Сейчас? Кто же нас отсюда выпустит, пока не пройдем контроль. Мы все равно что за границей.
– А если попросить? – Юрка словно не служил в армии. – Я только туда и обратно… – Все же поняв, что просит несбыточного, оправдался: – Знаете, все время вспоминается, как я тогда по газам…
Верховодов почувствовал, как ему стало жарко. Юрка щадил его – ведь это именно он дал команду не останавливаться. Он боялся за настроение другие водителей, для которых бы сцена прощания матери с сыном не прошла бесследно. Он жалел саму мать и Юрку, потому что прижавшего к груди оторвать труднее. Но, шалея, он, выходит, загонял занозу в сердце своего солдата. Желая успеха своей “ниточке”, а значит, и возвращения каждого водителя назад, он перешагивал через их совесть и любовь. Есть ли оправдание этому? То, что все в самом деле вернулись живыми и, кроме Угрюмова, невредимыми, – можно ли это положить на весы оправдания?
– Пойдем, – поеживаясь после первой волны жара от ночного холода и неприятных для себя мыслей, Верховодов направился к солдату, стоящему у выезда из “отстойника”.
– Слушай, друг, вам надо срочно выехать часа на два, – с ходу начал Верховодов. – К твоему земеле, – он показал на Карина, – мать приехала, а мы только “из-за речки”. Нам бы увидеться – и назад. А?
– Да вы что, товарищ старший лейтенант, – часовой не часовой, дневальный не дневальный, но поставленный у двух столбцов, соединенных веревкой е привязанными к ней красными лоскутками-флажками, солдат даже перестал поеживаться от холода. – Вы же знаете, что нельзя.
– Да куда мы денемся? Туда и обратно, слово офицера.
– Меня же посадят. Нет-нет, не просите.
– Слушай, земеля, выручи, – вступил в уговоры и Юрка. – Мне мать увидеть, она ждет, понимаешь?
– Все я понимаю, но поймите и вы меня. Не могу. Вот, закурить “Яву” могу дать, самому из дома только прислали, могу всю пачку отдать, а выезжать – не, не и не. – Солдат отвернулся.
– Хорошо, а если мы угоним машину? – предложил Верховодов. – Ты ничего не знаешь, мы по газам – и вперед.
– Стрелять буду, – не глядя в их сторону, отозвался солдат.
Юрка шумно вздохнул – так вздыхают не от безысходности, а от решительности. Старший лейте shy;нант повернулся к ефрейтору, готовый выслушать его.
– Я пойду пешком, товарищ старший лейтенант. Человек я давно гражданский, так что… – Юрка махнул рукой, переступил через флажки я, не оглядываясь, пошел по дорого.
И оттого, что Юрка не попрощался, в конце концов, не оглянулся, понял Верховодов, как надеялся на него водитель. Все, что зависело от него как от солдата, он сделал. А когда попросил сам…
– Слушай, ну человек ты или нет? – перешагнул через флажки и Верховодов. – Его мать ждет, полторы недели сидит у шлагбаума в пятом “отстойнике”. Что тебе пообещать, какое слово дать?
– Товарищ старший лейтенант…
– Туда и обратно, к рассвету будем здесь, – в голосе солдата Верховодов уловил нотки нерешительности и поэтому больше налегал на свою офицерскую обязательность и гарантии. И вдруг предложил: – Возьми мои документы. Вот удостоверение личности, орденская книжка. Если через два часа не будем, можешь сжечь. На, – Верховодов тут же протянул книжечки.
– Да зачем, что я, так не верю…
– Пойми, не за водкой и не к женщинам едем – к матери, – давил Верховодов. – Документы у нас проверили, груза никакого, так, одни формальности остались, а из-за них… А?
Солдат жалобно посмотрел на него, и старший лей shy;тенант понял, что он внутренне согласился: жалость беззащитна, она не имеет твердости. Теперь важно лишь не спугнуть решение солдата: жалость не только беззащитна, но и пуглива.
– Спасибо, – нашел одно-единственное правильное слово Верховодов. – Спасибо, брат, через два часа мы здесь.
Не дав солдату сказать ни “да”, ни “нет”, Верховодов тем самым в какой-то мере снимал моральную ответственность с дневального.
– Но только чтобы в машине ничего не было, – попросил тот. – И через два часа были здесь.
– Будем. Слово офицера, – заверил еще раз Вер shy;ховодов и побежал к машинам.
Первым стоял “Урал” Горовойха. Да к другой бы Костя и не подошел. Вернее, он подошел бы к “Уралу” Угрюмова, но Петрухина машина сгорела на серпантине, осталась лежать на обочине дороги грудой металла. Петр бы вообще не задал ни одного вопроса – надо, значит, надо. Горовойх же начнет бурчать, выспрашивать; но все равно, его любопытство – это характер, а не признак болтливости. Так что великое это дело – иметь людей, которых можно разбудить среди ночи.
