— Да, нечего сказать, молодцы: подину наварить не сумели, — съязвил Василий. — Вон доменщики, прокатчики — те молодцы. Задание выполняют, да еще сколько предложений внесли!
— Э, Вася, у них дело проще. Тоже мне технология! Доменщикам что? Дуй и открывай летку. А прокатчикам? Грей да крути. Соль металлургии — мартеновцы.
Шатилов не разделял необоснованной точки зрения Ивана Петровича, но не возразил — размышлял о своем. Он ничем не может ответить на призыв начальника цеха увеличить выплавку стали. Из печи больше не выжать. Вот уже несколько дней никак не удается снизить длительность плавок хотя бы на минуту. Затоптался на месте.
У Шатилова была неистощимая жадность к металлу. На юге в их цехе печи были самого разного тоннажа. Начав работать на маленькой сорокатонной печи, он беспрерывно надоедал начальнику просьбой перевести на большую и добился своего — стал работать на стотонной. Привычка к заводу не позволяла ему уйти на «Азовсталь», где были трехсоттонные печи, но желание поработать на большегрузных печах не давало покоя и теперь еще больше окрепло.
— Трудно по крохам тонны собирать, — с горечью проговорил Шатилов. — Надо покруче заворачивать. Для этого нас и собирали, просили пораскинуть мозгами. В Магнитке были? Трехсоттонные видели?
— Видел. Завидная работа! Выпустил плавку — и сразу два ковша металла.
— Вот бы на такой поработать! — мечтательно произнес Шатилов. — А кислую печь, если новая броня удастся, опять на обычную переделают?
— Конечно.
— А если ее на двухсотпятидесятитонную реконструировать? Все равно ремонт большой. Так еще суток пять постоять, и металла — хоть залейся.
— Верно, Вася. Надо начальству подсказать. Они с броней закрутились — и оглянуться некогда, а подскажем — может, ухватятся. Момент больно подходящий. Действительно, уж раз ремонт, так заодно и реконструкция.
Шатилов посмотрел на часы.
— Зайдемте на эвакопункт, с Дмитрюком посоветуемся. Он столько печей на своем веку строил и перестраивал — не перечесть.
В просторной комнате эвакопункта было пусто. Дмитрюк сидел один, нахохлившийся, грустный.
Увидев «живых людей», как называл Дмитрюк всех работающих на производстве в отличие от «конторских», к которым теперь причислял и себя, старик приободрился.
— Зачем пожаловали? — глядя поверх очков, спросил он Василия, не проявив обычного радушия.
Шатилов рассказал о цели прихода.
Дмитрюк вытащил из кармана пухлую, потертую записную книжку, долго перелистывал ее, что-то прикидывал в уме, шевеля сухими губами.
— Неделю лишнюю надо, — заключил он. — И то при ладной работе.
Пермяков и Шатилов долго упрашивали Дмитрюка скинуть хоть сутки, упрашивали с таким жаром, словно от него и только от него зависела длительность ремонта.
— Говорю вам, неделю — значит, неделю, — упрямо повторял старик, перебирая крючковатыми пальцами листки записной книжки. И вдруг глаза его наполнились слезами, на лице четко выделились фиолетовые склеротические жилки и покрыли его густой мелкой сеткой.
— Что с вами, Ананий Михайлович? — испугался Василий.
Дмитрюк смахнул рукавом слезы, достал из записной книжки письмо и дрожащей рукой протянул Шатилову. Тот развернул его, пробежал глазами и невольно закусил губу. Бывший парторг цеха и ныне политрук на фронте Матвиенко сообщал о смерти сына Дмитрюка — Жени. Василий хорошо знал этого задиристого дружка своего брата. Они были ровесниками и в один день ушли в армию.
Шатилов пытался выдавить из себя несколько слов утешения, но все, что навертывалось на язык, казалось пустым и ненужным. Он беспомощно взглянул на Пермякова.
— Бросайте вы эту конуру да переходите к нам в цех, — сказал Иван Петрович. — Тоска, как волк, одинокого человека грызет. А на людях подступиться ей труднее.
Вернувшись из Москвы, Гаевой увидел в номере на столе небольшой конвертик без марки. Кровь застучала в висках. Он бросился к письму — почерк Нади. Дрожащими от волнения пальцами вскрыл конверт, опустился на стул и начал читать.
«Гришенька, как мне не хватает тебя! Забываю о тебе только во время операций, а сниму халат — и неудержимо хочется прижаться щекой к твоей щеке, закрыть глаза и отдышаться. И не говорить, а замереть, чувствуя на своей голове твою ласковую руку. Ты просил меня перевестись на Урал — и там, мол, нужны хирурги. Лукавишь, мой ненаглядный. Здесь они нужнее. Я попала в бригаду профессора Неговского. Многим бойцам вернули мы жизнь. Бывали случаи, когда раненый не выдерживал операции — умирал, и мы по методу Неговского вновь заставляли биться остановившееся сердце. Одна беда: времени в нашем распоряжении мало — всего шесть минут от последнего удара пульса. Не успеем оживить за этот коротенький срок — можно больше не пытаться. Нет выше радости, любимый, чем прогонять смерть. Меня могут отпустить, я, как и все, заменима, но я сама даже думать об этом не могу. Хочу быть предельно полезной. Завтра наше четырнадцатилетие. Отмечу эту дату в одиночестве. Ах, если бы снова случилось так, как тогда! Поздравляю тебя с большой работой, уверена, что справишься.
Обнимаю и целую, целую, целую! Твоя Надежда».Григорий Андреевич перечитал письмо и потом долго слушал, как постепенно успокаивается сердце.
Да, тогда получилось чудесно. Он внезапно вернулся из поездки. Без стука распахнул дверь комнаты. Надя в новом темно-зеленом платье, грустная, сидела за столом, накрытым на двоих. Ее рюмка была опорожнена, вторая недопита, на тарелках застыли остатки еды. Надя вскрикнула, и он сразу даже не понял: встревожилась? обрадовалась? Смущенная, не зная, как примет ее затею, она объяснила:
— Встречаю нашу годовщину. Весь вечер с тобой разговаривала, с тобой за стол села. Даже рюмками чокнулись. И ели, видишь, вместе… Много-много хорошего тебе пожелала… Глупая, да? Сентиментальная?
Он, растроганный до глубины души, ничего не ответил, только сжал Надю в объятиях.
«Неужели с того времени прошло уже семь лет? Быстро летят годы, когда все ладно, когда нет бурь, длительных разлук. А вот последние семь месяцев тянутся мучительно долго».
Не думал он, решив жениться, что это супружество будет таким счастливым и легким: одинаковые характеры, экспансивные, горячие, неуступчивые. Столкновения могли бы завести далеко. Но они сознательно избегали таких столкновений. Потом это стало привычкой, получалось само собой.
Телефонный звонок заставил Гаевого очнуться. Звонил дежурный по парткому: первая опытная плавка забракована из-за высокого содержания фосфора.
В кабинете Макарова Гаевой появился в тот момент, когда Ротов просматривал паспорт опытной плавки. Сталевары, мастера, инженеры ожидали заключения директора.
— Выговор следовало бы вам влепить! — кричал Ротов на Макарова, глядя в упор расширенными от гнева глазами. — Да строгий! Да с предупреждением! Три часа я и главный инженер сидели с вами, договаривались — первый шлак спустить до последней капли, а вы делаете те самые ошибки, от которых вас предостерегали. Почему?
— Я четверо суток не выходил из цеха… — собравшись с духом, ответил Макаров. — На ногах еще стою, но устал чертовски.
Ротов смягчился.
— И от этого вас предостерегали. Когда следующая плавка?
— Скоро расплавится.
— Поезжайте домой. Я заменю вас.
— Не поеду.
— Я настаиваю.
— Подчиниться не могу, Леонид Иванович.
— Ну, вольному воля, — примиренчески произнес Ротов. — Только побольше сталеваров и мастеров соберите на плавку. Будет удачной — это опыт, неудачной — еще один урок.
Макаров отправился отдавать распоряжения.
— Пошли на печь, товарищи, — пригласил Ротов собравшихся.
Гаевой с любопытством следил за директором. Ротов словно помолодел. Исчезла грузность походки и медлительность движении. У печи он мастерски смахнул шлак с ложки и добродушно выбранил подручного, когда тот плохо вылил пробу.
«Никто не заставляет его работать за Макарова, — подумал Гаевой. — Даже осудить могут: почему взялся не за свое дело? Пойдет плавка в брак — тот же Макаров может сказать: «Сами присутствовали, сами командовали» — и возражать будет нельзя. Но так и надо. В трудную минуту всю ответственность должен брать на себя сильнейший».
— Не уйду, пока не добьюсь, — возбужденно сказал Ротов Гаевому.
— А завод?
— С заводом Мокшин справится. Главное звено сейчас здесь. — И добавил проникновенно: — Это же, Гриша, моя стихия — технология. Я больше сталеплавильщик, чем директор.
Начался спуск шлака. Его надо было удалить полностью, так как с возрастанием температуры в печи из шлака в сталь неминуемо перешел бы страшный враг стали, придающий ей хрупкость, — фосфор.
