Комбат вырвал из рук деда мешок, тот развязался, из него посыпались пачки денег— не афгани, не доллары и не рубли— на полу валялись пачки царских сторублевок с портретом Екатерины Второй, «катенек». Никак дед прибабахнутый? «Эй, тарджимон!» кликнул комбат.
— Я здесь! — подскочил невысокий таджик.
Дед закряхтел и вдруг скрипуче заговорил по-русски:
— Не надо переводчик. Я сам тебе скажу все, я еще немного помню русски, мне хватит. Я смотрел ташкентский телевизор, радио слушал, чтоб мало-мало не забыть.
— Откуда же ты вообще знаешь русский? А, дед?
— Я скажу тебе, — спокойно кивнул дед, — скажу. Мне девяносто лет, умереть мне не страшно, так что я скажу тебе правду. Пятьдесят четыре года назад, в 1926 я с Данияр-беком через Термез ушел сюда. Было мне тогда 35 лет… А до этого я учился в Ташкенте, в русской школе, мечтал стать русский офицера, да. Потом война был в 1914 году, я заработал Георгий и стал унтер-офицер, да. Потом пришли большевики, я не хотел лезть русские дела, вернулся домой, а вы все равно достали, шайтаны красные. Я ушел в Чарджоу, затем в Термез к Данияр-беку. Мы храбро сражались до самого 1926 года, но вас было слишком много, да. Как мух на дохлой лошади.
— Кого это — нас?
— Вас, вас — голытьбы, захотевшей враз стать баями. Бандиты Буденного вырезали целые кишлаки… вот как ты сейчас. И Данияр-бек сказал: «Хватит! Эту войну нам не выиграть. Нас слишком мало, бессмысленно дальше губить сынов Аллаха, надо уходить…» И мы ушли сюда, на древнюю землю, где люди живут по законам Шариата, как велел Аллах, да.
Старик говорил и говорил, неспешно и размеренно, словно читал молитву, а иногда это было похоже на то, как судейский чиновник зачитывает приговор. Стоявшему рядом солдату уже порядком надоело это бормотание, он было вскинул автомат, комбат жестом остановил— успеется, пусть говорит
. — Мы ушли и ждали, ждали так долго, что ждавшие умерли, и начали умирать дети ждавших, да. Уже нет никого из тех, с кем я пришел… Но я всегда верил, что еще встречусь с вами, буду стрелять вас и вешать, как бешеных собак! Но Аллах решил иначе: я встретился с вами, когда стал немощен, когда ноги не могут ходить, а руки уже не держат винтовку. И вы убили моего сына и внуков, да…
— Ну, ладно, дед, все это понятно-перебил наконец Король. — А деньги-то, деньги эти допотопные тебе зачем? И за место в раю платить надо?
— Деньги? — усмехнулся старик — И про деньги скажу. Я видел по телевизору стадион в Ташкенте, где бесстыжие голые девки бегали перед тысячами чужих мужчин, да. И я мечтал о том, как попаду когда-нибудь в Ташкент, куплю билет на тот стадион, сяду в самом первом ряду и буду смотреть. На поле будут стоять виселицы, там будут вешать вас, а я буду плакать от радости!
Старик со свистом втянул в себя воздух, качнул головой.
— Аллах решил иначе— ну что ж… Убейте меня, я уйду к Аллаху, к семье моей, к сыну и внукам… Я прожил свою жизнь, и мне нечего делать на одной земле с вами!
Старик закрыл глаза, опустил голову и, казалось, уснул. У комбата задергалось левое веко— после давней контузии. Он поднял автомат и тут же опустил его.
— Легкой смерти захотел, дед? От пули гяура и прямиком в рай? Не-е-е-т, я не стану тебя убивать! Я оставлю тебя здесь одного живого во всем твоем долбаном кишлаке, и ты будешь медленно подыхать от жажды, тоски и бессилия! И последнее, что ты увидишь— это тучи мух над трупами твоих детей и внуков! Понял, козел вонючий?
— Товарищ капитан, «Медведь» на связи!
— «Медведь», я «Барсук» прием!
— Барсук, почему нет доклада? Ты эакончил работу? Как насчет трехсотых и сто двадцатых?
— Медведь, я Барсук. Трехсотых нет, сто двадцатых нет, работа закончена. Прием.
«Традиционный наш идиотизм— военная феня! Трехсотые, сто двадцатые— почему раненым и убитым присвоили такие символы? — с каким-то непонятным раздражением вдруг подумал Гольдин. — Тайны русской связи: снаряды— огурцы, танки— коробочки! Пришлите мне бронебойных и осколочно-фугасных огурчиков! В маринаде!»
— Хорошо, Барсук! Сработаешь так же кишлачок Джида — орден твой! Давай побыстрее, через полчаса «вертушки» будут там, а тебе топать пять километров, да и. припекать стало на улице— 36 Цельсия! Попутного ветра в жопу!
— Есть, товарищ Медведь!
Комбат вышел на площадку меж домами.
— Лейтенант, строй роту! — Комбат вернулся к старику.
— Нет, дед! Нельзя тебя оставлять: даже незаряженное ружье раз в год само стреляет. Нигматуллин!
Коренастый, почти квадратный смуглый парень-с раскосыми глазами шагнул вперед, сорвал с плеча автомат.
— Погоди, Равиль, не надо его пулей. Он же сам в рай рвется, и если кровь за-Аллаха прольет — попадет! А вот если без крови, то хер его знает! А, дед?
Старик равнодушно молчал. Все, что он хотел сказать этому гяуру-шурави, он сказал, других земных дел у него не осталось.
— Попробуем без крови, — усмехнулся комбат. — Если попадешь в ад, встретимся! Давай, Равиль!
Солдат подошел к старику сзади, слегка приобнял его голову предплечьем правой руки, резко рванул вправо. Хрустнули шейные позвонки, дед захрипел, дернулся и затих.
— Становись в строй, Равиль. Лейтенант, командуй!
Рота нестройно затопала по дороге на юго-запад и через 20 минут скрылась за холмом.
Из дома, волоча забинтованную ногу, выполз мальчик, упал на деда, тихо заскулил. Встал, захромал к сараю, вывел из него пегую кобылу, кое-как вскарабкался на нее, ухватился за гриву и поскакал по малозаметной тропинке в обход холма в кишлак Джида, к дяде…
Гольдин очнулся— вокруг «скрипели перьями» студенты. Миссис Шухат смотрела на него с недоумением:
— Are you o» key, mister Goldin?
— Yes, I am fine!
Гольдин взглянул на часы и ужаснулся: до срока подачи со-чинений оставалось минут двадцать. К черту воспоминания, надо писать! Торрес этот и… Валера Король, комбат— жестоки оба, конечно, жестоки, но… Все, пишем…
Я.Гольдин.
Группа LSL-93-7.
ПРАВО НА ЖЕСТОКОСТЬ.
Мне не нравится парикмахер. Мне понятнее и ближе капитан Торрес, ближе и интереснее. Возможно, это связано с моей прошлой профессией: я был военным врачом в десантных войсках, я знал несколько человек, похожих на капитана Торреса.
Прежде всего, капитан Торрес— профессиональный военный, офицер. В одном из советских фильмов была такая фраза: «Есть такая профессия— защищать родину». Красивое враньё: нет такой профессии! Защита Родины— всего лишь частный случай. Армейский офицер— это профессиональный убийца, работающий в интересах своей страны. Интересы не всегда внешние и далеко не всегда совпадают с понятием «защита Родины». Я не хочу рассуждать на тему, хорошая это профессия или плохая. Если каждая страна имеет свою армию, значит, профессия эта людям необходима. В принципе любой человек в определенных условиях может стать убийцей. Офицер не выбирает ни время войны, ни своих врагов. Правители страны решают, кто друг, а кто враг. И обсуждению в войсках это не подлежит: страшно подумать, что может произойти, если каждый военный сам начнет решать этот вопрос. Но если человек лишен права выбора, он должен быть лишен и ответственности за чужой выбор: глупо злиться на ружье за то, что оно убило человека. Оно изначально— инструмент убийства и ни на что иное не пригодно, другое дело, что офицер не должен быть палачом.
Гольдин положил авторучку, сжал ладонями виски, закрыл глаза. Хорошо им тут рассуждать, в сытой и благополучной Америке. Их бы в тот самый лес в Колумбии, к капитану Торресу. Или в Афган…
К Джиде рота подошла часа через два— горы все же не стадион, да и устали по такой жарище. «Вертушки» уже отработали, над развалинами кишлака тянулся дым. Метрах в семистах от кишлака комбат остановил роту, приказал залечь вдоль невысокой каменной гряды и перевести дух. Сам же взобрался повыше и направил бинокль на руины. Все было, как обычно, все знакомо, тревожили только мертвая тишина и полное отсутствие каких-либо признаков жизни. Так не бывает: ни одна бомбежка с орудийно-пулеметной стрельбой с воздуха не может уничтожить всех до единого, ведь не открытое поле же— дувалы. Не бывает, но есть: никого, ни собаки, ни курицы.
— Ну что, док, скажешь? Куда же они, в лоб их мать, подевались?
— Увидели вертушки и разбежались, — пожал плечами доктор.
— Разбежались, говоришь? Хрена тебе! А где же те, кто неудачно разбежался? Трупы где? Или вертушки всё в «молоко» садили? Не верю, док, ребята Саши Гниденко стреляют как боги! Херня здесь какая-то! Где же, в лоб их мать, трупы?
— Да уволокли они трупы! Они же всегда утаскивают, похоронить по обычаю, а то ведь в рай не попадешь, особенно если чалму потерял: без нее не докажешь, что правоверный, обрезание и у евреев есть…
— Так быстро уволокли? — прищурился комбат. — И собак тоже? Нет, док, разбежались они ДО вертушек! До! И мне это ни хера не нравится! Радист, ко мне!
