На глыбе читалось процарапанное в горячке боя:
«Стоять насмерть!»
— Не оружием мы отстояли Сталинград, — негромко проговорил маршал, медленно обходя монумент по кругу, вдоль усыпанного цветами парапета, — не оружием — силой духа. Беспримерной силой духа. За это Мамаев курган и был назван Главной высотой России.
Позади монумента начинался многоступенчатый лестничный марш, огражденный с обеих сторон каменными стенами с рельефным изображением сталинградских руин — полуразрушенной, исклеванной осколками кирпичной кладки, перемежаемой мертвыми бельмами оконных провалов, сорванными с петель дверьми, покореженными балками, торопливыми солдатскими автографами… На фоне истерзанных строений бугрились фигуры бойцов — с оружием в руках, в напряжении схватки.
Включилась магнитофонная запись, имитирующая звуки боя. Маршал тронул за рукав адъютанта:
— Анатолий Иваныч, будь добр, попроси: пусть уберут.
Нет, он не мог сказать худого об этом музыкальном сопровождении — все было сделано с тактом и большим искусством. Просто сейчас хотелось остаться наедине с другими звуками. Звуками, какие жили в нем самом.
Жили с тех кромешных дней, когда разрывы бомб и снарядов, сотрясавшие курган, воспринимались всего лишь как фон, пусть поминутно грозящий гибелью, но все равно фон, а главным, жизненно важным было: «Я — ВИЧ, я — ВИЧ, отзовитесь!..»
Осиплые голоса дежурных связистов, ни на час не умолкавшие под сводами штабной землянки, стали в том аду частью бытия, частью его существа. Он и сейчас, спустя десятилетия, просыпается ночами не у себя дома, а тут, в своем фронтовом обиталище, заглубленном в береговом откосе у подножия кургана, просыпается от принесенной из тайников подсознания незарубцевавшейся тревоги: почему замолчала рация?..
Поднялись на площадь Героев. Маршал отверг предложение отдохнуть, направился к выстроившимся в ряд скульптурным композициям — воплощенному в камне мужеству защитников непокорившегося города.
Обошел, одну за другой, все шесть групп каменных фигур; миновав последнюю, обернулся, постоял, горбясь, с невидящим, опрокинутым в прошлое взглядом. Наконец позвал одними губами:
— Двинулись!
Подошли к основанию врезанной в склон широкой стены — она подпирала бетонной спиной расположенную выше площадь Скорби.
Путь туда был проложен через подземный переход и дальше — по залу Воинской Славы. Запрограммированный путь. Маршал, однако, отринул его — повернул перед самым туннелем влево и, сопровождаемый шелестом недоумения, стал подниматься в обход зала. По наружной лестнице у опорной стены.
Подъем не потребовал больших усилий, маршал и здесь не стал отдыхать: ступив на площадь, тотчас пошагал, пересекая ее, к вершине кургана.
До вершины оставались считанные метры. Какие-нибудь полторы, от силы две сотни метров. Туда по спирали, охватившей взлобок кургана, тянулась асфальтовая дорожка.
Спираль раскручивалась до самого постамента, на который опиралась босыми ступнями женщина с мечом во вскинутой руке. Сколько бы маршал ни всматривался в нее, не мог заставить себя поверить, что это вдохновенное творение — из той же незамысловатости, из какой и постамент: железобетон! Восемь тысяч тонн безликой массы, переосмысленной в ладонях скульптора.
В гневной стати воительницы, в зовущем развороте головы, в полете рук, даже в накидке, как бы подхваченной степным ветром, было столько жизни, что казалось: она приостановилась на вершине лишь на миг, приостановилась, чтобы только перевести дыхание, и сейчас, вот сейчас покинет бетонную опору — вновь устремится на врага, увлекая за собою гвардейские полки.
Подчиняясь извивам спирали, одолели последние метры, остановились в тени постамента. Издали, в сравнении с фигурой женщины, взметнувшейся на высоту 17-этажного дома, постамент представлялся едва обозначившейся над землею плитой. Вблизи открывалось: плита в три человеческих роста.
Маршал прислонил к ней трость, придирчиво оглядел букеты цветов у ее основания. Почетную вахту несли изысканные гладиолусы, аристократичные каллы, кокетливые хризантемы, знающие себе цену георгины… С уважительностью, но решительно потеснив цветочную элиту, маршал освободил место для принесенного с собой букетика — незатейливых ромашек вперемешку с метелками ковыля.
Возложив цветы, вскинул голову, нашел глазами высоко над собой каменное лицо женщины:
— Это, мать, не с клумбы — с Солдатского поля.
Отступил на шаг, одернул привычным движением китель, надел фуражку, столь же привычно проверив ребром ладони положение козырька, и, расправив плечи, отдал честь.
Постоял с минуту, потом позволил себе вновь расслабиться, потянулся за тростью. Адъютант опередил его — подхватил трость и, подавая ее, предложил:
— У меня минералка с собой. Открыть бутылочку?
Маршал поглядел непонимающе, а когда смысл сказанного достиг сознания, пробурчал, поморщившись:
— Или мы на пикнике?!
Спустились на площадь Скорби. Ее довольно большой прямоугольник, опекаемый опорной стеной, нес на одном конце зал Воинской Славы, на противоположном — скульптуру Матери, склонившейся на берегу искусственного водоема над погибшим Сыном.
Маршал остановился перед Скорбящей Матерью и, как только что наверху, подструнил себя, взял под козырек. И долго стоял так, глядя со стиснутым сердцем на охватившую Сына скорбно-ласковую, натруженную руку Матери, что вынянчила всех Сыновей России, отнятых войной. Вынянчила и проводила — нашла силы проводить — в последний путь.
Отсюда направились, обнажив головы, в зал Воинской Славы.
В центре громадного круга поднималась над каменными плитами пола — словно проросла сквозь них — отлитая из чугуна рука с зажатым в пальцах раструбом светильника. Негасимое пламя Вечного Огня рвалось, расплескиваясь, к шатровому потолку.
Свод его опирался на высокие, облицованные гранитом стены. На стенах, по всей гигантской окружности, теснились, взбегая под потолок, колонки имен — одна подле другой в нескончаемой, гнетуще-нескончаемой последовательности.
Одна подле другой — золотом на темно-вишневом граните. В нескончаемой, сдавливающей сердце последовательности.
Маршал спустился к светильнику, охватил отсюда взглядом золотые имена. Колонки имен.
Колонны Героев, шагнувших со смертного рубежа в бессмертие.
На минуту все они, вчерашние однополчане, представились ему в живом строю — море голов, море штыков, выставленные вперед автоматы, зажатые в кулаках «лимонки»…
— Я — ВИЧ, отзовитесь! — вырвалось у него.
И тотчас под гулким шатром потолка плеснулось тысячеголосое:
— Здра… жел… тов-щ командарм!
Вздрогнул, огляделся.
Сопровождающие не решились последовать за ним к Вечному Огню, стояли с обнажёнными головами поодаль. Адъютант, перехватив взгляд маршала, посунулся навстречу, но маршал сделал упреждающий жест, сам подошел к группе.
— Чилиец Неруда, — сказал он секущимся голосом, — Пабло Неруда назвал Сталинград орденом Мужества на груди Земли. Большой кровью полит этот орден!
А перед тем, как возвратиться на площадь, когда уже покидали зал, приостановился и, обернувшись к Вечному Огню, снова вызвал в воображении тысячеголосый всплеск:
— Здра… жел… тов-щ командарм!
— Прощайте, ребятушки-братушки! — прошептал, выходя на солнце.
Адъютант отделился от группы:
— Вы что-то сказали, товарищ маршал?
— Нет! — вскинулся он, однако тут же поправил себя — выдавил с неожиданно пробившейся наружу печалью — Впрочем, вот что…
И — прервался. Что-то мешало продолжить.
Молчание затянулось.
— Слушаю вас! — напомнил о себе адъютант.
Маршал не отозвался. Замедлив шаг, он в напряженном прищуре ощупывал глазами четко обозначенный прямоугольник площади. Так, будто до этого ни разу не представилось случая вглядеться в его контуры.
Наконец заговорил отрывисто, приглушая почти до шепота неподдающийся бас:
— По-доброму, здесь… с ними… мне лежать. Как считаешь? — И, не дав ответить, попросил: — Поможешь выбрать место?
— Да, но…
— Полко-овник, мы же военные люди… Может, тут вот?
Остановился у поребрика, отделившего одетую в бетон часть площади от живой, засеянной травою полоски земли.
— Что скажешь?
Опять не стал ждать ответа — прошел немного вперед, потом вернулся, постоял в молчании перед зеленым островком.
— Нет, лучшего места, право, не найти, — успокоенно повел рукою, оглядывая, вбирая в себя и купол зала Воинской Славы, и Скорбящую Мать, и женщину с мечом во вскинутой руке на вершине кургана — Здесь все как на ладони, все будет на глазах… Самое то, как сказал бы наш новый друг Петр сын Андреев.
— Вы меня, товарищ маршал? — выступил из-за спины адъютанта водитель.
