– Ну что вы, товарищ Штейн! – голос Алксниса звучал дружелюбно и чуточку укоряющее. – Никто и не думал вас арестовывать. Но если честно, то пригласили мы вас в надежде на вашу помощь. Вот ознакомьтесь, пожалуйста…
Пока старик боязливо вчитывался в строчки «донесения органам», дамочка внесла стаканы с заманчиво дымившимся чаем и тарелочку с крохотными сухариками.
– И что вы думаете по этому поводу? – замнач хрустнул сухариком и со вкусом отхлебнул крепкого чая.
– Если позволите, то это – я ужасно извиняюсь, – самый обычный донос…
– Ну, не будем дискутировать о терминологии, – Алкснис поморщился и продолжил: – Вы работали у Фаберже? Работали… Вопрос прост: вы знаете этого «пана» Лещинского? При встрече сможете его опознать?
– На фирме Карла Густавовича я конечно же работал, – несколько растерялся старик. – И Лещинского, мне кажется, припоминаю – он был вроде бы гравером, но, вы ведь понимаете: столько лет прошло – и, извиняюсь, каких лет! – а вдруг я его не узнаю? Да еще и в другом… э-э, донесении кто-то ужасным почерком пишет, что за этим гравером-курьером охотятся еще и самые настоящие бандиты! Кстати, товарищи начальники, вас не настораживает сразу два доноса так нечаянно вместе?
– Мы разберемся… Так вы нам поможете, товарищ Штейн? – слегка нажал голосом замнач.
– Вы хотите, чтобы старый Штейн отыскал, опознал и арестовал здоровенного Лещинского, а попутно скрутил парочку налетчиков с большими маузерами? Я конечно же рад помочь советской власти, и мне очень не хочется вас огорчать, но, боюсь, они меня просто убьют самым вульгарным образом, и тогда для власти не будет никакого гешефта, да и мне это будет немножечко неприятно…
– Так вы не против? А «скручивать налетчиков» найдется кому… Вот, например, краском Орехов – очень сильный и боевой товарищ, так что вам, уважаемый Марк Наумович, ровным счетом ничего не грозит. Ну, или почти ничего.
– Ну да, ваше «почти» я кажется понимаю… Боюсь, выбор у меня не велик. Конечно же «да»!
– Тогда обсудим детали… Вы отправляетесь в Москву, где сядете на курьерский «Москва – Владивосток». Вы, Марк Наумович, поедете вроде как по делам, а товарища Орехова мы переоденем в нэпмана средней руки – вроде ваш помощник и компаньон…
– Ужасно извиняюсь… э-э-э…
– Можете называть меня Отто Янович.
– Отто Янович, я совсем не чекист, я – ювелир, но, извините, вы с меня смеетесь – ну какой из товарища нэпман? Любой мазурик взглянет в эти чистые и правдивые глаза и сразу поймет, что этот «нэпман» – чистая липа, и у него начнут копошиться нехорошие подозрения, может быть, даже насчет ОГПУ! Оно вам надо? Давайте уж он будет просто военный – какой-нибудь списанный командир эскадрона или еще какой пехоты…
– Что ж, согласен, – лукаво усмехнулся замнач. – По-моему, Марк Наумович, мы с вами кашу-то сварим… Да, Орехов, на время операции вы прикомандировываетесь к московской ОГПУ. Так что, смотрите там…
Около часа обсуждали детали «предприятия», затем в канцелярии были получены командировочные бумаги, деньги и прочие мелочи; Штейна отвезли домой, Орехов отправился в свое общежитие, а в окнах кабинета замнача Алксниса еще долго горел неяркий зеленоватый свет…
Вокзалы Никита Владимирович Орехов терпеть не мог еще с четырнадцатого года, когда грязноватая теплушка под бодрые звуки «Прощания славянки» увезла его в далекую Галицию, где всего за несколько дней боев молодой солдатик растерял всю детскую наивность, большую часть патриотизма и полностью утратил веру в то, что он и тысячи ему подобных участвуют в благородном деле. Война – это прежде всего ужас, грязь, боль, смерть, а патриотические речи и бравурные марши – это для восторженных дамочек и дельцов, наживающих на кровавой бойне бешеные миллионы. В окопах-то и грязных госпиталях загибаются не заводчики и князья-министры, а простые неграмотные ваньки… Мысли о несправедливости и подлости войны не мешали честно исполнять присягу «Вере, Царю и Отечеству», и за несколько месяцев боев и передышек Никита успел дослужиться до унтера, заработать Георгиевский крест и пару раз «отдохнуть» в госпиталях, где было тихо, почти уютно, и можно было каждый день видеть не только грубых, пропахших потом, махоркой и кровью солдат, но и нежных ангелоподобных сестричек милосердия, среди которых почему-то не было ни одной некрасивой! В госпитале-то и познакомился Никита с лихим казаком-бородачом, разъяснившим молодому унтеру, что такое «империализьм», а что такое «правильное дело, которым заправляет агромаднеющего ума человек по имени Ленин»… Дальше все было просто: февральская революция, потом Октябрь, а дальше была служба в РККА – самой что ни на есть народной Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а потом – непростая работа в ЧК и в ее преемнике – ОГПУ. За время службы всякое бывало, но невинной крови на руках Никиты не было. Врагов рубил и стрелял, но с бабами и ребятишками, к счастью, воевать не пришлось…
Стойкий запах креозота, мокрого угля, лязг вагонных сцепок, чухание и свист черно-масленых огромных паровозов, стрелки-семафоры-водокачки и бестолковая муравьиная суета. Масса разношерстного народа – обросшие и оборванные перепуганные, пришибленные городскими шумом и суетой крестьяне, купчики-нэпманы – то неприятно-юркие, то солидно-неторопливые и важные, рабочие и беспризорники, агенты угрозыска и просто милиционеры, здорово напоминавшие подзабытых уже городовых, откровенно бандитского вида личности в кепочках-малокозырочках, рваных тельняшках и «прохорях» гармошкой… Весь этот «Вавилон» жил какой-то особой вокзальной жизнью, и пиком суеты становилось прибытие или отправка очередного поезда. «Штурм Измаила махновцами…» – обычно именно такое определение приходило в голову, и Никита Владимирович всегда старался побыстрее уйти с замусоренного шелухой семечек и прочей дрянью перрона, занять или отвоевать свое место в вагоне и хоть как-то спрятаться от вокзального «дома дорожной скорби»… Именно так было в Ленинграде при посадке на московский поезд, но вот в Москве… Сам Рязанский вокзал уже приятно удивил относительной чистотой и порядком – видимо, и «власти» дальневосточных ворот столицы дело свое знали, и милиция даром казенный хлеб не ела. Граница между вокзалом, с его суетой и стылой неуютностью продуваемых морозным ветром перронов, и «другой жизнью» пролегала, как оказалось, всего через одну ступеньку входного тамбура мягкого комфортабельного вагона – Орехов, чуть оробев, ступил на красную ковровую дорожку, устилавшую залитый ярким светом длинный, узкий проход вдоль скромно отблескивающих благородным лаком раздвижных дверей купе. В купе царила все та же вызывающая роскошь – стекло, дерево, кожа и лак…
– М-да, давненько я не путешествовал с таким комфортом и приятностью, – Штейн деловито разложил скромный дорожный скарб и с удовольствием расслабился на мягком диване. – А служба в ЧеКа, оказывается, имеет свои приятные стороны! Шучу-шучу… Хотя, знаете, уважаемый товарищ Орехов, думаю, те, кто раньше разъезжал в таких царских вагончиках, никогда не смирятся с вашей победой и потери такой вот жизни вам не простят, да-с!
– Я, Марк Наумович, обычно ездил в «скотовозах» третьего класса, а то и еще в чем похуже… А тут… не знаю – как в церкви… Вот для того мы и революцию сделали, чтобы любой трудящийся человек мог ездить куда хочешь и именно в таких вот вагонах!
– Дай-то бог… – взгрустнул отчего-то Штейн. – Только вряд ли это будет – не хватит на всех таких вагонов… Кстати, вы позволите называть вас просто Никита? А то по званию – неконспиративно, по фамилии – слишком казенно. А меня можно просто Марк. Как вы?
– Верно вы все это! А то вроде соседи и ехать нам долго… Послушайте, Марк, а ведь здесь еще два места – значит попутчики будут? Вообще-то жаль…
Попутчики не заставили себя ждать. Сначала в дверь деликатно постучали, а затем она откатилась в сторону, и в купе сразу как-то потемнело и отчего-то показалось тесновато.
– Дэнь добрий, панове! Звиняйтэ, товарищи, будь ласка, но принимайтэ еще одного чумака, ха-ха… – в купе бочком протиснулся толстый дядечка в теплой толстовке, едва не лопавшейся на огромном пузе. Что-то вроде кожуха дядечка сжимал в руках вместе с необъятных размеров портфелем. Украшали круглое с парой подбородков лицо невероятно живые глаза со смешинкой и хитрецой, да роскошные запорожские усы частично компенсировали солнечную ясность «прически», лишенной всех волос. – Ось будэмо знакомы: Мыкола Горобець – скворец по-вашему. Батька Тарасом кликали… Вы ще не вечеряли? От и добре, зараз и сообразим… Це дуже гарное дило! Я с вашего позволения…
Горобец деловито определил кожух на вешалку, распахнул недра своего «погреба», и на столик начали шлепаться кулечки, промасленные свертки, и прочие мелочи, распространявшие запахи настолько невероятные, что Орехов несколько раз невольно сглотнул, чтобы самым смешным образом не захлебнуться слюной. В конце «номера» на столик была торжественно выставлена объемистая бутыль, в которой гордо сверкало чистотой и прозрачностью «нечто»…
