Пьяная волна уже несла нас вперед, вышибая перед нами все двери.
Мы зашли к коменданту города. Как мы это сделали, не понимаю и не вспоминается до сих пор. Там же часовой стоит! С оружием. Ему никого пускать невелено. Но и тут помогло видимо наше измененное сознание. Если бы мы перед часовым ножкой расшаркивались, употребляя слова «пожалуйста», «не будете ли вы так любезны» — точно бы прикладом по зубам схлопотали. А тут прошли — словно и не было никаких препонов и часовых с суровым уставом. (По многолетнему опыту я заметил, что под шафе точно также легко преодолеваются кордоны безопасности при посадке на самолет. Просто проходишь — и все. Как только трезвый, так тебе тут же со всех сторон: «Что звенит?», «А что в этой сумке?», «Распаковывайте! Разворачивайте! Показывайте!»)
А тут прошли и сразу в кабинет. Военный комендант на месте. Здороваемся. Жмем руки. Он ведет сея так, словно мы договаривались о встрече. Мы чего-то ему плетем. Убеждаем. Комендант понимающе улыбается и выписывает нам заветный пропуск.
Уже на улице мы смотрим на эту бумажку из тетрадного листа в клеточку, с военной печатью и подписью и не верим своим глазам.
На заветный пропуск, мы даже дышать перегаром боялись. Все-таки военный документ! Я засовываю его себе в карман, поглубже, застегиваю на молнию — он сейчас дороже всяких денег и еды.
На КПП все прошло очень гладко. Показали солдатам пропуск, они проверили на всякий случай наши вещи и тормознули первую же военную колонну. Понятно, что мы могли попасть на фронт только так. Никакой другой транспорт не ходил. Причем все это произошло настолько быстро, что мы даже опомниться не успели, как оказались в кабине армейского КАМАЗа и неслись куда-то среди снежных сопок. Солдат попался неразговорчивый. Чтобы не скучать, я включил диктофон и мы начали слушать музыку набулькивая себе изредка по стаканчикам. Колонна растянулась на километры. Дистанция между машинами была метров пятьсот. Мы ныряли и взбирались на снежные сопки, слушали музыку и глазели по сторонам. Изредка попадались какие-то мелкие подразделения Внутренних войск на БТРах, которые то стояли на обочине или на сопке, то носились куда-то вдоль дороги по военным нуждам.
В принципе мы не собирались ехать сразу же в Грозный, а хотели сначала заглянуть в Толстой-Юрт. Там можно было сделать материал о работе Красного креста, о беженцах и МЧС. Переваливая через очередную сопку я увидел дорожный указатель «Толстой-Юрт» и толкнул напарника. Мы смотрели на заснеженную, не наезженную дорогу и все говорило о том, что мы никогда не найдем туда попутный транспорт. Что делать? Выходить? Но куда? В заснеженные сопки? Из теплой кабины — в снежную неизвестность? Это исключалось.
Значит Толстой-Юрт отпадал. Я поинтересовался, так между прочим, у водителя: а куда он собственно едет?
— В Грозный, боеприпасы везу, — ответил он нехотя и еще больше насупился, словно выдал нам военную тайну.
Мы с Серегой переглянулись. Ну, в Грозный так в Грозный. Все равно к людям едем.
Через полчаса сгустились сумерки. Мы все катили и катили в неизвестность, поднимаясь и опускаясь по сопкам. Играла мексиканская музыка. Одолев очередной снежный подъем, мы увидели лежащую на боку санитарную машину. Ее кабина горела. Казалось, что это несчастье случилось только-только. Я начал себя успокаивать: ну, не справились с управлением, завалились на бок. Вот только пламя никак не вязалось с обычной аварией.
Я посмотрел на водителя. Он заметно покраснел. Убрал рядом с собой тряпочку. Под ней лежал автомат.
— На возьми, передерни затвор, — сказал он приглушенно.
— Пожалуйста-пожалуйста, — я передернул затвор и передал автомат ему.
Водила положил его на колени.
Проезжая мимо горящей машины, я отчетливо увидел разбросанные по дороге, окровавленные бинты. Санитарка оказалась прошита в нескольких местах автоматными очередями. У нас было такое чувство, что это произошло буквально за пять минут до нас. Но ни трупов, ни раненых — нигде не было. Серега достал фотоаппарат:
— Может это…? — начал он ни к кому не обращаясь.
Водитель посмотрел на него такими глазами, что всякое желание фотографировать что-либо у моего друга отпало. Мне тоже не хотелось останавливаться. Хотелось поскорее убраться из этого места.
Когда мы миновали машину водила облегченно вздохнул и сказал:
— Мужики, мы везем пять тонн снарядов. Если что случится, открывайте дверь, выскакивайте и бегите нах, как можно дальше.
Я посмотрел в потемневшее окно: снежные сопки, ни одного огня.
— Куда бежать-то?
— Куда хошь, только подальше! — водила был явно раздосадован нашей гражданской тупостью, — Если это все ебанет, то сам понимаешь…
И тут встала такая дурацкая дилемма: в кабине тепло, но если нападут — это верная смерть. Но и выскакивать в ночь, в неизвестной местности — это тоже смерть. Пусть даже с отсрочкой. Но в принципе выбор был прост: или взорваться или замерзнуть. Ни одни из вариантов мне не нравился. И я постарался об этом не думать. Вон мексиканцы, орут себе из моего диктофона и ни о чем не жалеют.
Вскоре с одной из сопок мы увидели Грозный. Точнее мощное зарево огня. Город пылал. И настолько сильно, что даже здания были не видны. Сплошные факела. Небо сотрясала мощная канонада. Машина вновь съехала с сопки и город пропал. У меня возникло сомнение: а правильно ли, что мы туда едем? Может мы несколько поспешили? Не вовремя так сказать? Может люди заняты, а мы им тут здрасьте! Кому ж такое понравится?
КАМАЗ подъехал к артиллерийским позициям и начал разгружаться. Стволы бешено выплевывали снаряды, не останавливаясь ни на секунду. Мы попрощались с водителем и спрыгнули на землю.
Не успел я подумать к кому бы обратиться, к нам уже бежали военные:
— Стой вы, кто?
Мы показали удостоверения, командировочные предписания.
— Журналисты? Ни хуя себе! А как вы тут оказались? С колонной? Ну, бля хитрецы. Сюда же запрещено приезжать.
Нас куда-то повели. Я стал размышлять над словом «хитрецы». Хорошо это или плохо в данной ситуации? Ангелы что-то тоже помалкивали или не хотели со мной разговаривать. Вскоре мы очутились на аэродроме Северный. Нас передали какому-то генерал-лейтенанту. Он был вдрызг пьян. Его лицо сияло пурпурно-красным от мороза и алкоголя. Генерал проверил наши документы и судя по всему сразу же нам поверил:
— Так значит, хотите смерти в лицо посмотреть? Ну, бля, я вам с удовольствием покажу, — его голос звучал с каким-то надрывом.
Он схватил рацию и начал кого-то вызывать. Потом обернулся к нам.
— Отойдите пока к стене.
— Это зачем? — спросил я, — Расстреливать что ли будете?
Шутка ему понравилась.
— Ребята, — захохотал генерал, — Когда мы решим вас расстрелять, торжественно обещаю, что вы узнаете об этом первыми.
Мы встали под стеной. К нам стали подходить военные. То что они офицеры, я мог заметить только по следам от звездочек на погонах. На этой войне снайпера выбивали их в первую очередь. Весть о нашем появлении похоже облетела все позиции.
— Вы правда журналисты? — спрашивали офицеры. Мы кивали.
— А в Москве, бля, знают, что здесь происходит? Знают, бля?! — тон вопросов меня насторожил. Я понял, что дела идут не блестяще. Но отвечать за просчеты так сказать официальной Москвы мне не хотелось.
— Мы приехали как раз для того, чтобы об этом написать, — ответил я.
— Ну напишете, вам ептать голову за это оторвут! Или не напечатают ни хрена, понял?
— Это почему?
— Потому что здесь массовое убийство, бля, происходит! Здесь людей, блядь, пачками кладут. Ты в городе был?
— Мы только приехали.
— Оставатесь, я вас бля по всем местам проведу, вы охуеете, что здесь твориться и своим уебкам в Москве расскажешь потом! — в общем благие пожелания сыпались на нас ос всех сторон. Наверное, офицеры были благодарны судьбе, что здесь оказался хоть кто-то из этой ненавистной всем Москвы. Кто-то показал на курившего в сторонке капитана: — Вон у него, бля, спроси. От его подразделения вообще ни хуя не осталось.
Капитан подошел к нам и с ходу начал говорить обращаясь не к нам, а куда-то в пустоту:
— Когда нас расхуячили, меня сильно добануло. Я встал на карачки, а дальше — ну никак. Пополз на четырех костях вдоль улицы. Кругом одни трупы. Столько убитых я никогда не видел. Кругом стрельба еще. Хер поймешь кто-где и кто в кого стреляет? Смотрю: подъезд. Я туда. К стене прислонился, достал сигарету, а настроение такое похуистическое. Думаю: да пошли вы все на хуй! Это что, война? Закурил, сижу, смотрю в потолок. Дверь хлопнула. Забежал солдатик какой-то сел рядом и тоже сидит. Курим вместе. Потом еще, еще прибегали. Все молча садятся рядом. Мне по хуй. Я в поток смотрю, как в прострации какой. Ну сидим так час-другой, потом чувствую что на меня все смотрят. Я огляделся, а солдатики так молча вперились в меня и молчат. Потом один говорит:
