«Сущий рай! А что там, за Днестром, в нашем благодатном краю? — подумал Якир. — Кому рай, а кому ад! В том-то и беда… Хотели мы сделать его раем для всех, пока не вышло…»
— Вот бумаги, Иона Эммануилович, подпишите, — прервал раздумья начдива Охотников.
Якир достал из левого кармана гимнастерки коричневый довоенной выработки фаберовский карандаш, снял с него гильзу-наконечник. Эту гильзу он хранил как особую память.
Немногим более года назад в боях под Екатерипославом плотные клинья баварцев с двух сторон зажали китайский батальон. Командовал батальоном Якир. Он лежал в цепи, вместе с бойцами вел огонь по атакующим. Дважды французская трофейная винтовка Гра почему-то дала осечку. Прямо на Якира двигался огромный баварец в суконном стального цвета кителе. Надо было стрелять, но именно в этот миг нещадно запрыгала мушка. И тут, при блеске устремленного на него плоского вражеского штыка, Якир вспомнил одно проверенное средство, которое при любых обстоятельствах утихомиривало пляску нервов. Юн стал повторять на всю жизнь прочно заученные еще в первом классе реального училища слова, которые писались через «ять», хотя в них и слышится звук «ё»: «гнёзда», «сёдла», «звёзды», «цвёл», «приобрёл»… Со слогом «брёл» грянул выстрел. Грузный баварец, перенесший ад Ипра и Вердена и, очевидно, считавший, что этой атакой он еще прочнее завоевывает свое бесспорное право на традиционную кружку пива, грохнулся на землю…
Гильза той памятной пули и стала служить наконечником.
Подписав бумаги, Якир спрятал карандаш в карман и с потухшей папиросой в зубах склонился над серебристо-серой картой-трехверсткой.
Меняя карандаши, Якир задумывался — кто кого переживет? На том, которым он подписывал бумаги в штабе на станции Бирзула, белели три насечки. С памятного боя под Екатеринославом этот был по счету третий. Их будет еще много — карандашей, и все же один из них останется навсегда несмененным…
В извилистую черту Днестра уткнулись красные дуги бригадных и полковых участков. В самую замысловатую извилину реки упирался отживший свой век твердый знак в конце слова «Кишиневъ». Родной город! Хозяйничают же в нем не славные сыны Бессарабии, а их лютые враги — румынские бояре и французские войска, беспощадная кровавая сигуранца! В Кишиневе прошло суровое детство начдива. Там он учился в реальном училище. Там провел свои лучшие годы с друзьями сверстниками. В старинном молдавском городе он, студент Харьковского технологического института, волнующим ленинским словом собирал трудовую молодежь, сколачивал красногвардейские отряды, впервые встретился с настоящими большевиками-фронтовиками 5-го Заамурского полка, на всю жизнь свел дружбу с выборным командиром этого полка бывшим унтер-офицером Кокаревым.
Весной 1917 года большевики-заамурцы вручили молодому товарищу Ионе партийный билет. Тогда же Якир близко сошелся с председателем Кишиневского Совета Ильей Ивановичем Гарькавым, нынешним начальником штаба дивизии. И Фишель Левензон, комиссар первой бригады, тоже кишиневец. В 1917 году он был комендантом города, начальником гарнизона, а в дни наступления контрреволюционных войск боярской Румынии работал в штабе Бессарабского фронта. Большевики-кишиневцы являлись как бы костяком 45-й дивизии, сплотившим вокруг себя лудильщиков и пекарей Кишинева, чеботарей Хотина и Флорешт, батраков Плоского и Кучургана, рыбаков Тирасполя и Дубоссар. Их не сломили ни наступление франко-румын на Днестре, ни яростные атаки франко-греческих десантов, рвавшихся из Одессы в Овидиополь. Не опьянила демагогия жалкого пигмея Григорьева, бывшего петлюровского атамана, ставшего затем командиром 6-й стрелковой дивизии Красной Армии, а потом изменившего ей.
Правда, красные бойцы-бессарабцы, уступив несметной силе — румыны нажимали из Калараша, а австро-венгры со стороны Жмеринки — оставили родной Кишинев. Отошли к Волге. Но в начале 1919 года вновь вернулись к Днестру, однако до Кишинева не дошли. По чьей вине? По вине того же пройдохи атамана Григорьева! После освобождения Одессы Главком приказал Григорьеву через Бессарабию протянуть руку помощи венгерской Красной армии. А он обманом заставил полки шестой дивизии повернуть штыки против советских войск. Не только не пошел в Бессарабию, но еще отвлек на себя силы с Днестра, из-под Одессы, Винницы, Симферополя, Юзовки. Своим мятежом помог румынам укрепиться на Днестре, Пилсудскому взять Коростень, Петлюре — Жмеринку, Деникину — Харьков, Полтаву и Днепропетровск, а шайке Махно безнаказанно гулять по нашим тылам. А тут еще этот негодяй Кожемяченко, безвестный Батурин, немецкий кулак Келлер…
Ну ничего, бунтуйте, яритесь, осенние мухи, контрреволюционная погань! А Кишинев все равно будет советским! Рано или поздно — обязательно будет!
Иона Гайдук, тезка начдива, вел полуэскадрон всадников на Парканцы. Жаркое июльское солнце, повиснув над головой, раззолотило поля. По одну сторону проселка высились копны свежеубранной пшеницы, по другую — стелились яркие ковры баштанов.
Полуэскадрон еще на холодке отмахал переменным аллюром более тридцати верст, и теперь, в солнцепек, седые от пота кони лениво передвигали ноги. Чуть покачиваясь в седлах, молча двигались всадники. Жара сковала языки, да и предстояло такое, о чем не хотелось говорить. Шутка ли, идти на своих!
Ночью командир дивизиона Няга зачитал приказ: нагнать и разбить отряд Кожемяченко. Легко сказать — нагнать и разбить! Это же не румынские бояре, не чужеземцы-греки, не французы, не петлюровцы. Свои хлопцы, земляки, с которыми не раз плечом к плечу неслись в грозные атаки против австрийских грабителей, против контриков-гайдамаков. Но приказ есть приказ!
Впереди в полуверсте, подымая тучи густой пыли, двигался головной дозор. Хотя настоящий фронт был где-то далеко на Днестре, однако и здесь, в тылу, приходилось держаться настороже. Еще вчера было одно, а нынче не знаешь, чем тебя встретят в первом же хуторе — миской щей или залпом из заржавленных берданок. Искра, высеченная предателем Кожемяченко, воспламенила порох, долго хранившийся в бандитских тайниках.
Взводный Иона Гайдук впервые вел полуэскадрон. Доверие обязывало ко многому. В черных суконных брюках, заправленных в высокие рыбацкие сапоги, в полосатой тельняшке, прикрываясь от яркого солнца щитком руки, он то и дело всматривался в задернутую голубоватым маревом даль.
Головной дозор приближался к одинокому хутору с голубятней. Там как раз намечался большой привал. В этот момент внимание Гайдука привлекло возникшее вдали, на днестровской стороне, розоватое облачко. Оно все ширилось и темнело, пока не выросло в тяжелую пыльную тучу, плывшую к хутору вместе с внушительной кавалерийской колонной.
У Гайдука не было бинокля. Эта роскошь в те времена была доступна не всякому военному, даже командиру полка. Полуэскадронный, вскочив галопом на бугорок, сорвал с головы бескозырку, заслонился ею от ярких солнечных лучей. Привстав на стременах, он еще напряженнее стал всматриваться черными как уголь глазами в зыбкую даль. Смолистая копна волос, освободившись от тугой бескозырки, упала на смуглый высокий лоб. От изумления и неожиданности раскрылся рот, заблестели зубы. Тревожное состояние всадника передалось и коню. Гнедой дончак заржал, стал бить копытами землю.
— Подлюки! — зло выругался Гайдук. — Не успели пришвартоваться до контры и уж черным вымпелом обзавелись…
А чужая колонна всадников и тяжелая туча пыли над ней безостановочно приближались к хутору.
Гайдук поднял руку со все еще зажатой в ней бескозыркой. Полуэскадрон остановился. Нетерпеливо зафыркали кони, прочищая храпы.
— Слетаю разнюхаю, что за люди, — послышался голос из головных рядов.
— Нечего нюхать! — строго отрубил командир. — Отсюда видно, как с капитанского мостика. Кругом ровнота, как на Балтике. И нечего нюхать, земляк. Ясно, что враги! Только вот этой черной хоругви я еще не видел. Били мы контру, какая шла под белыми, под жовтоблакитными, под цветными флагами. А зараз ударим по этой, что идет под черным знаменем. И так лупанем правым бортом, что подлюки сами почернеют.
— Командир! — послышался тот же голос. — А не лучше ли выслать к ним переговорщиков? Может, обойдется по-мирному, без драчки.
— Отставить! — скомандовал моряк. — Зачехли, брат, свою дудку. Нас послали не трепотню вести, а глушить контру. Изменников не уговаривают, их бьют. И сейчас наше оружие — не длинные языки, а острые сабли. Слушай мою команду, орлы! Первый взвод, строй фронт, второй — во взводную колонну стро-о-ойсь! — Полуэскадронный извлек из деревянной кобуры тяжелый маузер. — Сейчас мы, ребята, врежем. Долго будет нас помнить эта трехсот тридцати трех святителей жеваная рать!
