И вот тогда, горюя и злясь на себя, я две недели не мог взяться за перо. Потом попытался восстановить написанное, но у меня получился совсем иной рассказ, первый вариант погиб навсегда.
А тут нужно восстановить слово в слово, чтобы остались мысли, настроение самых трудных блокадных дней и стиль записей: Хватит ли у меня терпения? Может, лучше заново написать все, что еще свежо в памяти?
Сперва я решил просушить тетради, а затем засесть в пустующей квартире за расшифровку слившихся строчек. «Но стоит ли заниматься столь кропотливым делом? — брали сомнения. — Ведь записи были беглыми, необдуманными, а суждения скороспелыми и не очень объективными. Мне видна была лишь малая частица войны. К тому же я редко пользовался документами, а больше рассказами участников. А известно, что очевидцы фантазируют, выдают за правду то, что им померещилось. Может быть, в документах все выглядит по иному?»
Так рассуждая, я отложил тетрадки. И вот набрался духу и решился привести в порядок дневники лишь сейчас, спустя чуть ли не тридцать лет.
Война мне часто видится во сне. Порой я начинаю путать: было ли это наяву или пригрезилось? Поэтому я обложил себя справочниками, сборниками документов и мемуарами. Мне то и дело хочется заглянуть в какую-нибудь из книг и узнать: а что в эти дни переживали немцы или о чем думали в нашем штабе? Как это оценивают историки?
Так что прошу у читателя прощения за неожиданные справки и отступления. Я не могу без них обойтись.
1 июля 1941 года. Десятый день войны. Плавбазе подводных лодок «Полярная звезда» приказано покинуть Таллинский рейд и перейти в Лужскую губу.
Мы знаем, что противник ночами забросал фарватеры минами разных систем. По кораблям уже разошлась весть о подорвавшихся на минах крейсере «Максим Горький» и эсминце «Гневный». Но «матку» подводных лодок сопровождает почему-то весьма странное охранение: впереди пыхтят старенький тихоходный тральщик и чумазый буксир, а позади на длинном манильском канате тащатся два рейдовых катера и баркас.
«Полярная звезда» «чапает» парадным ходом — шесть — семь узлов по спокойному, мутноватому Балтийскому морю.
Вечером радио сообщило, что наши войска оставили столицу Латвии Ригу. Невольно возникли мысли: «Не поэтому ли мы покинули Таллинский рейд? Неужели столь быстро будет взята и столица Эстонии?»
После ужина начальник политотдела бригады подводных лодок полковой комиссар Бобков начал записывать домашние адреса тех, кто до похода не служил на «Полярной звезде». Подсев ко мне, он заметил:
— Я смотрю, вы веселы. Разве не страшно? Или храбритесь?
— Не вижу причины для уныния, — ответил я. — А для чего вам понадобился мой ленинградский адрес?
— Всякое может случиться, — неопределенно ответил он. — Переход серьезный, я бы даже сказал — опасный.
— Думаете, Лужская губа будет занята противником раньше, чем придем туда?
— Не шутите. Скоро поймете, о чем я говорю, — негромко сказал Бобков. В случае тревоги ваше место по боевому расписанию — на корме, у четырехствольного зенитного пулемета.
— Но я не умею с ним обращаться.
— Научитесь. У пулемета опытный расчет. Было бы хотение.
Мне показалось, что полковой комиссар преувеличивает опасность, желая подтянуть политработников, подготовить ко всяким неожиданностям. Про себя же я подумал: «Ничего с нами не случится. Мы же идем не в район боевых действий, а в тыл».
Белые ночи еще не кончились. Над морем застыла какая-то белесая мгла. Вокруг — ни звезды, ни огонька. Только на востоке над полоской берегового леса розовел отсвет пожарища.
Вечер был тихим, безветренным, море едва колыхалось за кормой. Старпом вышел проверить, не просвечивают ли задраенные иллюминаторы. У меня еще не было постоянного жилья на «Полярной звезде», я обратился к нему с просьбой поселить в такую каюту, где я мог бы побыть наедине с собой и кое-что записать.
— Есть такая, — ответил тот. — только не знаю, понравится ли. В ней жили два политрука, они ушли в автономное плаванье. Вернутся не скоро.
— Понравится, — легкомысленно ответил я, — при условии, конечно, что вы больше никого не поселите.
— О, это я вам могу обещать, — заверил старпом со странной готовностью.
Он подозвал дежурившего по кораблю старшину, отдал ему ключ и приказал отвести меня в каюту.
Мы спустились по одному трапу, потом по другому, прошли коридором и очутились в ярко освещенном закутке. Здесь, прислонясь спиной к стенке, на корточках сидел матрос и читал книжку. При нашем появлении он встал и вытянул руки по швам.
— Что это за пост? — спросил я.
— Первой важности, — ответил старшина. — В случае пожара — надо затопить. Внизу пороховой погреб.
«Так вот почему никто не просится в эту каюту», — понял я, но отступать было поздно.
Старшина открыл дверь и зажег свет. Я увидел длинную, со скошенной переборкой каюту. В ней были две койки, расположенные одна над другой, кресло и большой письменный стол, по которому суетливо бегали длинноногие рыжие тараканы.
— Сейчас вам принесут белье, — пообещал старшина и, пожелав спокойного отдыха, ушел.
Сев в кресло, я стал измываться над собой:
— Живешь в отдельной каюте. Люкс получил! Радуйся. Тебе повезло, лучшего гроба не придумаешь. Площадка в жерле вулкана против него — ничто. Там бы ты прежде услышал гул и подземные толчки, а здесь взлетишь вверх тормашками и охнуть не успеешь. Красота!
«Боли не почувствуешь, — утешал я себя. — Осколочное ранение хуже, особенно тяжелое. Калекой останешься. А тут уснул и не проснулся. Собрать тебя воедино будет невозможно».
Трюмный принес белье — наволочку и две простыни. Застелив простыней жесткий, набитый мелкой пробкой матрац, я разделся и улегся на нижней койке.
В каюте с задраенными иллюминаторами было душно. Я долго ворочался, не в силах заснуть.
Мое «оморячивание» началось всего лишь год назад: после войны с белофиннами некоторые ленинградские писатели получили флотские звания и стали проходить военные сборы в частях Балтийского флота. Меня вместе с двумя драматургами, написавшими сценарий фильма «Балтийцы» — Алексеем Зиновьевым и Александром Штейном, — вызвали во второй флотский экипаж, переодели в морскую форму и отправили в плавание на многопалубном учебном судне «Свирь».
Из нас троих знатоком военно-морской службы считался Алексей Зиновьев, служивший в царском флоте матросом. Но он, как мы потом выяснили, все перезабыл и имел серьезнейший недостаток: перед большим начальством вытягивался в струнку и буквально немел. Так что все переговоры приходилось вести не ему — батальонному комиссару, а нам — старшим политрукам.
Явившись на «Свирь» с увесистыми чемоданами, мы сразу же попали в неловкое положение: Зиновьев, чтобы показать морскую лихость, взбежал по трапу, бросил чемодан под ноги, ловко козырнул и протянул руку стоявшему у трапа старшине. Тот, не приняв его руки, сухо козырнул в ответ и, подождав, когда мы поднимемся, спросил:
— Вам к кому, товарищи политработники?
К кому же нам? К командиру корабля, конечно, — решили мы. Но того на корабле не оказалось. Нас провели к вахтенному офицеру.
Старший лейтенант, с повязкой дежурного на рукаве, оказывается, наблюдал за нами.
— Вы впервые на военном корабле? — спросил он.
— Почему вы решили, что впервые? — обиделся Зиновьев.
— Видите ли, на военно-морском флоте первым долгом приветствуют флаг корабля, а не старшину. Вы ведь по званию старший.
Зиновьев начал пространно объясняться, а мы со Штейном сознались, что только недавно надели военно-морскую форму.
В длинном списке дежурный нашел номера наших кают и выдал ключи сопровождающему старшине.
Меня с Зиновьевым поместили в двойной каюте, а Штейна — в соседней.
Когда мы остались втроем, Алексей Зиновьев принялся упрекать нас:
— Зря сознались, что не моряки. У вас же золото на рукавах. Две с половиной нашивки! Большое звание. На флоте не любят людей, которым легко достаются нашивки. За вами будут следить и высмеивать. Не вздумайте только пойти на клотик пить чай. Клотик находится на самой вершине мачты, И помните, что на корабле все называется по — иному. Лестницу, например, здесь зовут трапом, уборную — гальюном, скамейку — банкой, стену — переборкой, пол — палубой, порог — комингсом…
Он бы еще долго хвастался знанием морской терминологии, если это не надоело бы Штейну и тот не без ехидства спросил:
— А ты учитываешь, что устав уже новый? А то научишь нас такому… всех со скандалом спишут с корабля.
В обеденный час в неловком положении очутился Штейн. Придя в кают компанию первым и увидев в фаянсовых мисках аппетитно пахнущий флотский борщ, Александр Петрович поспешил усесться за стол. Для полного удовольствия он вытащил из кармана газету и по гражданской привычке принялся есть и одновременно читать.
