— То есть серией каких-то крупных диверсий фюрер хотел бы поджечь советско-маньчжурскую границу, заставив Японию втянуться в боевые действия.
— Если он действительно примет такое решение, вам, Скорцени, придется срочно обзавестись самурайским мечом, а главное, вызубрить кодекс самурая.
— Причем зубрить придется по старинным японским текстам, по иероглифам, — поддержал его мрачную шутку обер-диверсант. Никакого желания познавать сейчас эту часть мира у него не возникало, но что поделаешь?
— Советую обратиться к оберштурмфюреру фон Норгену из восточного сектора внешней разведки СД, который немного владеет китайским, а главное, продолжает опекать кое-кого из посольства Маньчжоу-Го. Я уже вызывал его к себе. Норген считает, что ставку следует делать не на японцев, а на русских белогвардейцев, на которых здесь, в рейхе, опирается русский генерал Краснов. К слову, выяснилось, что в Маньчжурии этими белоказаками командует генерал-лейтенант Семенов.
— Я побеседую с фон Норгеном, — заверил обер-диверсант своего шефа, но в тот момент, когда казалось, что разговор уже был завершен, Кальтенбруннер вдруг произнес:
— Кстати, известно ли вам, что в свое время, по приказу Гиммлера, адмирал Канарис готовил специальный отряд разведчиков, набранных из кадетов школы СС, для совместной работы с японской разведкой?[5]
— Впервые слышу о таких кадетах, обергруппенфюрер.
— Сам только что вспомнил. Как вспомнил и то, что заниматься этими японо-кадетами рейхсфюрер СС поручил Шелленбергу.
— Уверен, что Шелленберг не откажет мне в аудиенции.
— Кроме всего прочего, вы теперь у нас — герой нации и личный агент фюрера по особым поручениям[6], — даже не пытался скрыть своей зависти Кальтенбруннер. — Не так уж и много найдется у нас генералов СС, которые не пожелали бы пожать руку, которую трепетно жали не только Гиммлер и Геринг, но и сам фюрера.
— Как вы знаете, я этим доверием не злоупотребляю, — заверил Скорцени шефа своим камнедробильным басом.
— Подтверждаю, — не стал развивать эту тему Кальтенбруннер, который одним из первых и, возможно, наиболее трепетно, пожал руку «освободителю великого дуче», и уж точно, первым назвал его «обер-диверсантом рейха». Опасаясь при этом, что фюрер легко может сместить его с должности, чтобы назначить начальником РСХА этого исполосованного шрамами «красавца», в течение одного дня сумевшего добыть себе всемирную славу лучшего из германских диверсантов. — Однако вернемся к делам маньчжурским. Начинать, судя по всему, следует с поиска следов группы японо-кадетов. Уж не знаю, чем там завершилась их подготовка, но, в свете указаний фюрера, это обстоятельство очень важно для вас, Скорцени.
— Не исключено, что фон Норген как раз и возник из числа этих самых… японо-кадетов? — выражение очень понравилось обер-диверсанту.
— Думаю, что прояснить этот вопрос будет несложно.
Положив трубку, Скорцени вернулся на свое место за столом и несколько минут просидел, подперев сомкнутыми кулаками подбородок. Он понимал, что предстоит зарываться в огромный маньчжуро-японский пласт агентуры, пласт современной и исторической информации; как понимал и то, что трудно готовиться к «походу на восток», не имея никакого представления о конечной цели похода.
— Родль, — молвил Скорцени, когда в кабинете появился его адъютант, — вам известен такой сотрудник СД — фон Норген? Оберштурмфюрер фон Норген.
— В какой-то степени. Знаю, что служит в шестом управлении, то есть в зарубежной разведке; что происходит из швабских дворян и увлекается всевозможными восточными ритуалами.
— Да вы — неисчерпаемый кладезь знаний, Родль! Завтра, к одиннадцати утра, этот швабский самурай должен быть у меня, со всеми материалами, которые у него имеются по группе кадетов школы СС, которых готовили для работы в Маньчжурии, по посольству Маньчжоу-Го, японской агентуре и русской белоказачьей эмиграции во главе с генералом Семеновым.
— Это имя не раз всплывало во время вашей встречи с генералом Красновым, — напомнил своему шефу Родль.
— Русские фамилии я запоминаю еще труднее, нежели японские.
— И все же одно из них стоило бы вспомнить, — посоветовал адъютант. — Речь идет о японском военном атташе генерале Комацу[7]. Если прикажете, я готов…
— Подобного приказа не последует до тех пор, пока не прояснится цель наших маньчжурских блужданий.
— Тем более что японцы очень подозрительно относятся к любому проявлению нашей разведкой интереса к Маньчжурии, или к Тибету.
В одной из газетных статей, которые рекомендовал Курбатову для чтения инструктор диверсионной школы «Асано», о бойцах диверсионной группы Скорцени было сказано, что «первый диверсант рейха» подбирал и приближал к себе не только «истинных профессионалов войны, которые умело и храбро делали свое солдатское дело». Нет, он предпочитал идти на задание только с теми, кого считал еще и романтиками… войны, кто сумел воспитать в себе этот дьявольский романтизм.
О статье этой Курбатов вспомнил сейчас не случайно: в свое время она позволила ротмистру взглянуть на себя как бы со стороны, а главное, сформировать в своем представлении идеал солдата, тот идеал — истинного профессионала и романтика войны, к которому он теперь стремился. Именно в этом идеале князь нашел объяснение всему тому «фронтовому безумию», как именовал его командир группы Гранчицкий, которое подталкивало его к осуществлению совершенно невероятных поступков. Гранчицкий тоже был лихачом, но осознавал, что его лихачество не может быть подкреплено той силой и яростью, той мощью нервов и тем холодом рассудка, которыми оно подкрепляется у князя Курбатова.
— И все же я видел какого-то человека, — вдруг опять донесся до ротмистра тонкий, почти детский голосок.
— Да ни черта ты, корешок, не видел! — раздраженно парировал ему простуженный и тоже неокрепший баритон. — Показалось, и все тут. Возвращаться надобно.
— А если это диверсант? Что тогда?
— Если диверсант, то давно за кордон ушел. Ты же не собираешься преследовать его до самого Пекина?
— Так ведь могут спросить, товарищ сержант, почему не стреляли, не попытались задержать.
Сержант не ответил; вопрос и в самом деле был не из простых.
«Наконец-то на арене появились достойные противники, — поиграл желваками Курбатов, сжимая в левой руке пистолет, а в правой нож. — Так что принимай бой, гладиатор!».
Преследователи были где-то рядом, за плоской, похожей на изодранный штормами парус, скалой. Как раз в том месте, где узкая, блуждающая между валунами звериная тропа описывала большую дугу, по которой пограничникам или охотникам, — кто бы они там ни были — придется топать еще минут пять.
— Это мог быть кто-то из промысловиков, — вновь заговорил сержант, смущенный подлостью вопросов своего напарника.
— Не похоже. Я видел его еще вон на той скале, когда вы отстали. Что на ней делать охотнику? Тем более что сюда, под границу, охотники обычно не суются.
— Почему сразу же не предупредил меня, корешок?
— Так ведь надо ж было убедиться.
— Время тебе надо было упустить, корешок. Провинился ты, Колымахов, основательно провинился. Только вздумай после этого докладывать, что я, мол, не проявил бдительности!
— Да при чем тут: докладывать — не докладывать?! Не думал я, что этот бродяга двинется в сторону границы. И потом, пока вы подошли, он уже исчез.
— Вот и пошарь теперь биноклем по склону.
— Зачем по склону, если он где-то здесь, рядом. Я уже нюхом чувствую, что неподалеку окопался.
— Если только тебе не почудилось, корешок, — уже более спокойно, примирительно, попытался завершить этот разговор сержант.
Теперь Курбатов не сомневался, что это — пограничный наряд и что за скалой их только двое. И уж совершенно ясно было, что по ту сторону ущелья, на горе, один из пограничников мог видеть только его. Правда, солдату трудно сейчас поверить, что диверсант сумел так быстро спуститься с горы, переправиться через ручей и снова подняться на возвышенность. Однако поверить все же придется.
Конечно же ротмистру ни на секунду не следовало показываться на плоской оголенной вершине горы. Но если он и совершил такую ошибку, то лишь потому, что на северном скате возвышенности, в небольшой трещине, пришлось хоронить и маскировать тело ротмистра Гранчицкого.
Весь путь к Чите и обратно князь прошел, тая в себе недовольство тем, что полковник Родзаевский назначил старшим группы не его, а ротмистра Гранчицкого, хотя именно он, Курбатов, был заместителем предыдущего командира, подполковника Ульчана. Причем сделал это полковник за день до выступления.
