В августе особенно близко почувствовалось дыхание войны: под Одессой шли тяжелые бои, враг напирал со всех сторон. В эти дни мы жили, как в лихорадке: днем рыли окопы в районе аэродрома, ночью дежурили на крышах, тушили пожары, оказывали помощь пострадавшим.
Как-то днем шел по улице. Внезапно взвыла сирена, вскоре в небе появились самолеты. На фюзеляжах — кресты. Идя на бреющем полете, они полоснули огненными пунктирами по прохожим, случайно застигнутым на улице. Беспомощно заметались люди, пытающиеся спрятаться от настигающей смерти. Крики, стоны, плач детей...
Я бросился в ближайший подъезд, где стоял пожилой мужчина, прижимая к себе испуганных мальчишек.
— Что делают, ироды! — теребил он вихрастые головы ребят.— В живых людей стреляют...
Гитлеровские летчики сыпали из самолетов и листовки. Как-то я подобрал одну из них. Она была подписана так: «Комендант города Одессы корпусной генерал Асон». Одесситы острили: «Этот Асон уснет у ворот нашего города навеки».
На учебном аэродроме кипела работа. Курсанты аэроклуба готовили матчасть к перебазированию. Самолеты, не подлежавшие ремонту, приказано было сжечь. Из разговоров инструкторов и механиков мы узнали, что наше нехитрое хозяйство эвакуируют в Ровеньки Днепропетровской области.
...А фашисты вплотную подходили к Одессе, просочились уже к окраинам.
В район аэродрома прибыл сборный отряд моряков, пехотинцев и ополченцев, спешно начал занимать оборону. Мы сразу поняли: будет жаркое дело. Командир отряда — прихрамывающий широкоплечий здоровяк с «крабом» на форменной фуражке — подошел ко мне и спросил:
— Как зовут, сынок?
— Александр.
— Вот что, Саша, будешь у меня временным связным. Моего недавно ранило. Остальных ваших хлопцев тоже пристроим.
А на следующий день с рассвета я увидел гитлеровцев. Подгоняемые офицерами и шнапсом, они скопом двинулись на наши позиции.
— Полезли адольфы! — крикнул один из моряков и метнул гранату туда, где тыкал рукой в нашу сторону длинноногий офицер.
Взвизгнули рядом пули. В воздухе поплыла кислятина от взрывов гранат...
Перед нашими окопами осталось валяться несколько вражеских трупов, ранцы из телячьей кожи, противогазы в гофрированных пеналах, исковерканные каcки.
И снова в горячем мареве закачался изломанный строй. Теперь немцы получили подкрепление — два легких танка. Крестатые коробки — зеленовато-грязные, с желтыми разводами на броне,— выплевывая огонь, резво пошли на обороняющихся. Здесь и пригодились противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью.
...К вечеру бой затих. За горизонт уходило уставшее кирпичное солнце.
Утром очередная атака гитлеровцев началась артиллерийской подготовкой. Комьями взметнулась сухая глина, на разные голоса пели разлетавшиеся осколки. Среди наших бойцов появились раненые, убитые, но оставшиеся в строю снова приготовились встречать непрошеных гостей. А те уж были тут как тут. В ходе боя оказался отрезанным наш пулеметный расчет. Надолго умолкая, «максим» бил короткими, злыми очередями: видно, патроны были на исходе.
Командир махнул мне рукой.
Подполз к нему, прижимаясь к стенке траншеи, по которой стекали струйки сухой земли.
— Надо доставить ленты к пулемету, Саша,— командир так посмотрел на меня, что я сразу ощутил холодокопасности.
Нагрузившись коробками с лентами, выбрался из окопа и ужом пополз к расчету. Вокруг сразу зацокали пули. Пот заливал глаза, в воздухе стоял удушливый трупный запах. К горлу подкатила тошнота.
Неимоверно длинным показался этот маленький участок, простреливаемый со всех сторон. В ушах звенело, перед глазами, словно мошкара, мельтешили мелкие черные точки.
Сорок метров, тридцать, двадцать... И вот я у цели.
Пулеметчик проворно вставил ленту в «максим» и густой очередью буквально скосил несколько гитлеровцев с закатанными рукавами.
— Спасибо, братишка,— подмигнул мне моряк в разорванной, прожженной во многих местах тельняшке и снова прильнул к пулемету.
Возвратившись назад, я подполз к бойцу, у которого повязка набухла от крови и сбилась на глаза, взял его винтовку и начал стрелять по немцам. Может, ошибался, но мне казалось, что гитлеровцы спотыкались и падали именно от моих пуль...
Потом моряки бросились в рукопашную схватку. Многоголосое «ура!» и «полундра!» загремело вокруг, перекрывая треск пальбы. Все сразу смешалось — фланелевки, тельняшки, гимнастерки, мышиные мундиры... Ругань, рычанье, стоны, вопли...
Но силы оказались неравными. Командир отряда собрал оставшихся в живых бойцов, начал выводить из сжимающегося кольца. Уходили и мы — человек десять аэроклубовцев.
Перед тем как покинуть город, решил заскочить в дом на улице Кангуна, где жил. Вместо дома увидел развалины: прямое попадание авиабомбы. Вместе с нехитрым скарбом пропали все мои документы. Остался лишь комсомольский билет, который я всегда носил при себе.
...В порту вместе с беженцами спешно грузились на какую-то обшарпанную посудину. Стоя на палубе, молча глядели на город, озаренный пламенем пожаров.
— До свидания, Одесса! — произнес кто-то звенящим, твердым голосом.— Мы еще вернемся... Обязательно.
Прощальный гудок парохода болью отозвался в сердце.
Шли в направлении Очакова, прижимаясь к берегу. И вдруг напротив Тилигульского лимана саранчой навалились «юнкерсы». Сделав круг, сбросили бомбы, обстреляли из пулеметов. Вздымались пенные столбы воды, визжали осколки. Одна бомба угодила в судно. Пароходик начал крениться, вокруг бушевал горячий пар.
Мы вплавь бросились к берегу.
Собрались вместе, выкрутили одежду и пешком двинулись к Николаеву.
Наше вынужденное путешествие казалось каким-то кошмарным сном. Нещадно палило солнце. Где-то горела степь. Дым, выедая глаза, стелился над выгоревшей землей. Даже орлы-могильники куда-то пропали. А мы шли и шли, облизывая спекшиеся черные губы, еле передвигая затекшие ноги, глотали желтую, сухую пыль.
По проселкам нескончаемой вереницей тянулись беженцы. Скрипели подводы, надрывно мычали недоенные коровы.
Неожиданно откуда-то от балки стал нарастать нудный вой, и моментально, на глазах у всех, далекие точки превратились в самолеты. На крыльях — черные кресты в желтой окантовке. К земле потянулись огненные пунктиры, на головы беженцев посыпался град свинца. Люди кинулись во все стороны, бросая тележки, узлы, кошелки.
Я не успел упасть, так и остался стоять во весь рост. Помню, как за остеклением кабины промелькнула голова летчика, обтянутая шлемофоном... Затем кто-то рывком свалил меня с ног...
После налета собрались — и снова в путь.
На какой-то станции посчастливилось сесть в поезд. Чего только не наслушались в пути, не увидели!
Среди разношерстной публики были и военные, в основном раненые. Рядом со мной сидел красноармеец в выгоревшей гимнастерке, подпоясанный брезентовым ремнем. Лицо желтое, побитое пороховыми крапинами, вислые прокуренные усы. Запеленатую руку держал, как ребенка, покачиваясь в такт идущего вагона. В общем разговоре он не участвовал, молча и угрюмо смотрел в окно. Неожиданно повернулся ко мне, заговорил глухо, с горечью:
— Крепко немец наступил нам на обмотку. Вон сколько захапал родной землицы, городов, сел порушил... Нарком Ворошилов на маневрах в Киеве говорил, мол, будем бить врага на той территории, откуда он пришел. Что-то не видно за окном ни Пруссии, ни Баварии...
— Ты, дед, тут слякоть не разводи. Смотри, чтобы язык не подстригли,— поднял отяжелевшие веки цыганистый лейтенант с костылями.— Наполеон тоже аж до Москвы махнул. Ну и что? Заманули, а потом ка-ак дали по хребту — и вся сказка!
— С Наполеоном было проще...— Красноармеец вновь отвернулся к окну.
Обидно было все это слушать. Сопротивляемся, бьем врага и... отходим. Где же тот рубеж, что станет последним рубежом нашего отступления? Горькие, трудные мысли, от них никуда не уйти, не спрятаться...
Наконец добрались до Ровеньков. Зашли в местный Дом культуры, передохнули. Затем узнали, где находится учебный аэродром — для местных жителей это не было тайной. Прибыли и поняли — никаких летчиков из нас тут не сделают. Не до того. Правда, несколько дней все же позанимались, даже совершили полеты, но на этом учеба прекратилась. Самолеты без бензина остались в ангарах, а для нас подыскали другое занятие — добывать уголек на шахте. Вот уж никогда не думал, что стану шахтером. Попал в бригаду крепильщиков. Тяжело было с непривычки, после работы судорогой сводило мышцы, руки огрубели, покрылись мозолями. Потом как-то втянулся...
Обстановка на фронте катастрофически ухудшалась. В конце сентября начались жестокие бои на Донбассе. Неожиданно пришел приказ: учебные самолеты перегнать, взять необходимое имущество и перебазироваться на Урал. Мы только переглядывались — шутка ли, такая даль!
